Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Обнимаю тебя и целую, брат мой окопный. Поклон всем твоим. Саня-младший всё холостякует, да? А «Водник»-то держится, вперёд движется, но наш «Енисей» обмелел и закис. Будем жить! Преданно твой Виктор Астафьев

1 декабря 1995 г.

(Е.И.Носову)

Дорогой Женя!

Пролежавши всю осень в больнице, веду я, как сказали бы медики, вялотекущий образ жизни. Вроде как дохварываю или уж хворать теперь и конца не перехворать, и доме я живу в блочном, и оттого, видать, с больной головой спать ложусь и встаю тоже с больной головой.

Чего-то делаю, куда-то хожу, даже в городок Боготол съездил — на юбилей кинорежиссёра Вити Трегубовича. Он работал на «Ленфильме». снимал много и неплохо, может, помнишь по Вите Курочкину фильм «На войне как на войне»? Мужик был здоровый, выходец из белорусов, имел трёх детей. Цыганка ему как-то наворожила, что он доживёт до 72 лет, он этому истово верил. Строил дачу под Петербургом, полез дощечку какую-то пришивать, а она оторвалась, он рухнул вниз и убился...

Познакомился с его сестрами, братом, женой — все славные люди, не то что у Шукшина — там родню ближнего смерть не объединила, а сделала злыми. Жёнушка покойного Макарыча, как колхозная кобыла, под любого, даже выложенного мерина зад подставляет. Вот последняя ее пылкая любовь — руководитель педерастов под названием «На-на», даже на вид отвратный Алибасов. Она интервью налево и направо даёт, помолодела, повеселела, ни креста, ни совести у неё, одно бесстыдство и позор.

Я ещё до твоего письма узнал из письма моего земляка Шадрина, что Костю перевезли на родину и сделали это достойно [речь идёт о перезахоронении праха писателя К. Воробьёва в Курске]

, с почестями, а мне вспомнились стихи, которыми я когда-то заканчивал статью о нём: «И все цветы, живые, не из жест, придите и отдайте мне теперь. Теперь, теперь, пока мы ещё вместе...»

Нечего этим ливонцам куражиться над живыми и над мёртвыми русскими. Одно время прибалты выкапывали своих родичей в Сибири, четверых выкопали в Овсянке. Делали они это с вызовом, оскорбляя русских. Я же думал: «А нам-то куда перемешать своих невинно смерть принявших русских людей? Ведь вся Россия — сплошной погост». Им, прибалтам, выделяли бесплатно самолёты, ссуды давали, и не знаю, ведомо ли тебе, что всё время платили им 30 процентов зарплаты — добавки к основной. Нашкодившая партия и советская власть выслуживались перед этими онемеченными нациями, платили «за братство» нашими деньгами и кровью. Но прибалты хоть и куражились, но собой и честью своей дорожили, работать не разучились, а вот братья-грузины и хлеб перестали сеять, одни мандарины, чтоб продавать презренным русским втридорога, а сами ели хлеб за 8 копеек, да такой, какого наши дети и в глаза не видели. Сейчас обижаются, что русские перестали их кормить. Но наши и правители помогут им оружием и хлебом, и солдатами — маленькую Абхазию задавить и «восстановить справедливость». Правда, Ардзинба сказал, что пока жив хоть один абхаз — не видать грузинам Абхазии! Ну, то же самое, что Дудаев говорит нашим дубарям. А вообще-то, давно уже идёт скрытая от всех русско-турецкая война на Кавказе, и её умело направляют гвардейцы из-за океана, нашедшие способ справиться с Россией без войны. Эк, куда меня понесло с самого начала письма!

Заболел-то я 3 сентября, побезалаберничал, сходил в баню, а печь не протопил (шёл какой-то жуткий итальянский фильм про городскую итальянскую окраину), залёг сырой в постель и едва не сдох от воспаления — умудрился заболеть в субботу, никакая «скорая» иль тихая не едет в деревню, потом уж ребята со «скорой», заслышав перебранку диспетчера и моего врача, на свой страх и риск приехали, довезли едва пышкающего. Марья поехала в деревню за моими бумагами и документами, взяв с собой внучку, и попали они в аварию. Марье руку сломало, её левую, рабочую.

На Полины плечи легла и забота о нас, и дела по дому. На беспомощную Марью и смотреть-то было невыносимо. Но уже всё позади. Я долго прокисал в хандре, но всё-таки заставил потом себя сесть за стол, делал два давно написанных рассказа и хреново делал-то, память ли износилась, обленился ль, но так плохо написаны черновики, будто я сроду ничего не писал. Однако Марья стучит на машинке, не даёт ломаной руке застояться. Кудри вон навила, кофту шёлковую надела, юбку чёрную. А я брожу по избе в халате и в кальсонах навыпуск. Спрашиваю: «Ты чё?», а она мне: «Ничё, нарядилась и всё тут».