Нет мне ответа...

Днями поеду в Москву на съезд книголюбов и после уж капитально засяду за «Царь-рыбу», а также за военную вещь. Поездка в Польшу по причине ноги сорвалась. Да и Бог с ней, может, на будущий год съезжу. За орешки спасибо, сегодня грыз их и работал, но себя не затрудняй – ты ведь знаешь, как я не люблю загружать людей и отнимать их время.

В Красноярске я видел отредактированную твою рукопись – мне, Коля, не понравилось, что ты согласился дать переименовать «Глухомань». Это первая у тебя, по существу, хорошо названная вещь, и вдруг какая-то безликая и немая замена! Не будь ты уж таким уступчивым и робким, оскаливайся хоть иногда.

Как тебе моя книжка красноярская? Правда, недурно издана?[110] Однако ошибок в ней, ошибок! Читают корректоры безобразно, а сам я из-за спешки издательства вёрстку даже не видел. Но дорого яичко ко Христову дню!

Решил я, Коля, обосноваться капитально – купить машину и дом в деревне, с этой целью вот и сюда прикатил. Вроде бы намечается выпуск моего собрания сочинений в пяти томах, но это будет не скоро, года через четыре, и гадать ещё рано, однако уж само предложение было приятно. Авось и доживём до этих хороших дней! Много дала мне литература радости, гораздо больше, чем горестей, но и без них не обойдёшься – из-за последних глав «Поклона» шибко я поцапался с коллегами из «Нашего современника».

Вот пока и всё вроде бы. Обнимаю крепко, желаю хорошей зимовки и работы спорой. Твой Виктор Петрович

Сентябрь 1974 г.

Винница

(Жене)

Дорогая, родная моя!

Ты, наверное, уж не знаешь, что и думать – не пишу, не звоню и почему звонила Света по моему поручению… Всё равно, чего бы ты ни думала, а на край только могла отнести то, что я заболел, и тяжело. Вякнула на прощанье: «Ты только не заболей!» Да, я вот уж четвёртый день лежу в больнице с воспалением лёгких. А заболел и того раньше. Заболел – где-то не поберёгся, на сквозняк ли попал, или то, что в Буге искупался, но, скорее всего – лёг в сырую постель без шерстяной кофты… Дом-то у хозяйки в Сокольцах кирпичный, летом не отопляющийся. Комната была у меня отдельная, всё тихо-мирно, для работы условия идеальные, и места очень красивые, только очень сырые, как в Ходыженске когда-то, помнишь? Я уже на другой день почувствовал неладное, но подумал – из-за пищи, кою потреблял в местном кафе, гулял по берегу реки. 14-го числа я вовсе скис, но сценарий всё же закончил. Закончил и сразу свалился, температура 39. Сначала ещё подумал, что отравление, но ночью всё началось, как всякий раз при пневмонии: озноб, безумная головная боль, руки-ноги отнимаются…

Утром Артур бедный[111], сам ангиной больной, набегался, пока в съёмочной группе Одесской киностудии добыл машину. Пятьдесят вёрст до города, да в городе. Мест нигде нет – всё забито. Его школьный соученик, профессор Шкляр, освободился лишь вечером (еврей, а мужик хороший, твёрдый, чуткий) – аж побелел, обзванивая всё и вся. К ночи уж меня увезли в санлечуправление (так здесь называется спецклиника). Положили меня одного в 4-местную палату, и сразу уколы и прочее. Правостороннее воспаление лёгких, сама знаешь, что это такое…

Гулять пока не дают. Но сидеть уже могу и хоть с перерывами, но пишу тебе. А отправлю, как будет возможность.

Дни идут. Как получишь сценарий, постарайся напечатать поскорее, из Киева постоянно звонят, просят, торопят. В лёгких уже делается лучше, к твоему приезду буду молодцом. Учти, в Виннице идут постоянно дожди и во дворах по колено воды. Захвати одну книгу «Повести о моём современнике» и одну «Роман-газету». Прочёл Женину повесть. Прекрасно! В ней он главного-то героя вроде бы как с Сельвёрстова списал – быдло это руководящее везде на одно лицо.

Напиши или как по-другому сообщи, что и как у вас. Как Иринка-то? Моему студенту сегодня тоже будут драть гланды, оказывается, это не так уж и просто…

Если соберёшься ехать (только не спеши, что ты тут будешь делать одна-то?), то захвати мне пальто, шляпу, чёрные ботинки. Сегодня, если смогу, начну клеить сценарий – весь он в клочках, но пока не принимался, примусь уж после обхода. Вчера мои розочки завяли. Я их выбросил в ведро, а они прощально пахли так трогательно, будто последние печальные вздохи испускали. Мать Артура, Лидия Петровна, приносит мне цветы и фрукты. Вчера принесла георгины, а ты же знаешь, я их не очень, но эти такие, что я рот открыл: нежные, прозрачно-розовые с постепенно угасающим где-то в глубине цветка и на кончиках лепестков розовым сиянием, совершенно живым, осязаемым. И есть солнце или нет, они будто пронизаны насквозь солнечным мягким сиянием. В Виннице такие георгины только у одного знаменитого садовода, и, хотя он человек, как о нём говорят, незлой и нескупой, корень цветка никому не даёт, это, говорит он, как моё дитё, моё создание, как же, мол, я его отдам?! Вот умру, тогда… Чудо! Чудо! Чудо! Я уж говорил Лидии Петровне, что Маня моя в штаны бы написала от восторга. Лидия Петровна хохочет.