Нет мне ответа...

Я пошёл домой, оглянулся, река всё дышала, чуть растерянная, ещё не привыкшая к наготе. Я вспомнил Шукшина, его «Калину» и подумал, что вот так, наверное, как он сыграл, выходит арестант из-под конвоя на волю, делает выдох, удаляя из себя спёртый горький воздух неволи, и, громко топая, вслушиваясь в вольные шаги, пока ещё не веря себе, идёт и идёт сам не знает куда, лишь бы идти, лишь бы слышать свои шаги, дышать своей грудью вольно! Ничего не знаю прекрасней реки, она заставляет жить, думать, куда-то стремиться.

Большая нам с Маней была, Женя, радость, что ты приезжал. Круг близких людей с возрастом сужается, но зато остаются в нём уж самые близкие. А после того, как я понял, что «вологодская школа», эти, в общем-то, талантливые, но по природе своей убогие люди на дружбу не способны, а лишь на эрзац её, видимость, на корешильство, которым я переболел ещё в детдоме и потому не могу судить людей за то, что они болеют детскими болезнями и умеют жестоко же, по-детски бездумно ранить людей, полагая в то же время, что они необычно добры и щедры душой, – после всего этого круг мне близких людей сделался ещё ближе и дороже. И хорошо, что придумана бумага, на ней можно сказать всё, что хочешь, даже о том, что любишь человека, а то так-то словами мы ведь не посмеем, стеснительны больно!..

В обмен на радость, доставленную твоим приездом, сразу и расплата – у моего доблестного папы умерла жена, «последняя подруга жизни», наверное, женщина терпеливая и добрая, коль она столько лет могла его выносить и терпеть. Я, к примеру, больше месяца с ним не выдерживал, но теперь вот надо будет ехать за ним, забирать к себе. Однако ж родителей не выбирают, и старость человеческая путных и непутных делает беспомощными, равняет всех. Никто не знает, как он кончит свою жизнь, что ждёт его впереди.

Вероятно, ещё до праздников мне придётся уже ехать в Астрахань и на обратном пути просить тебя, Женя, встретить меня с машиной. Будучи в Москве, я зайду иль позвоню, а сейчас берусь топить печь, варить, думать и скоро стану смотреть хоккей по телевизору – большое это мне здесь развлечение и отвлечение от писанины.

А перед окнами уже очистившаяся в наших местах река Стремень серебриться начинает. Куда-то хочется идти или ехать, чего-то хочется найти, должно быть, счастье, а оно вот оно, счастье-то – вытаявшая трава, дождинки, сверкающие на ветвях берёзы и яблони, кошка, подкрадывающаяся к зоркой вороне, под горой живая река и мерцалой синью скрытое молчаливое манящее заречье! Неясные, вечные дали! Непонятное вечное беспокойство человека! И человека ли только? Всего живого, от травки до птицы, от капли малой до большой реки – всё живое, пока оно живое, куда-то стремится, чего-то хочет!

Обнимаю и целую вас, родные мои! Ваш Виктор

P. S. В деревне продаётся изба – подробности ещё не знаю, но, может, следующую весну встретим вместе. На берегу этой самой большой и красивой реки. Марья не приехала. Перепечатывать письмо некому. Не сумеете прочесть, приеду, сам прочту – оно писалось под настроение.

Май 1975 г.

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

Давай-ка я тебя обниму побитыми, ревматизменными лапами, и помянем-ка мы средь ликующих толп, вспоминая солдатские пути-дороги, которые только в воображении современных классиков так прямы, победны и сплошь цветами усыпаны. Но они, классики-то, сплошь из второго эшелона и нам не родня. Меня грусть и печаль охватывают в День Победы, хочется молчать, и я не могу видеть радостных лиц, все они мне кажутся ненатуральными, кощунственными, да и как после Днепровского-то плацдарма я иначе могу всё это воспринимать?!

Пожелаю тебе здоровья, сердечный мой друг и солдат, сколь Богом отпущено прожить ещё и поблагодарить судьбу за то, что не зарыла она нас в «шар земной», а дала возможность ещё подышать, детишек слепить, друг с другом повстречаться, поговорить, рыбы половить, цветов порвать.

Я вот вчерась щучонку на спиннинг выдернул, а позавчерась голавля и ельца на удочку на глазах у изумлённой Марьи. То-то радости было! Тем радостней, что это первые рыбы, пойманные на новом месте, после ледохода и под окном моего деревенского дома!..

Сюда я забрался почти сразу после возвращения от тебя, выезжал лишь на свадьбу дочери. Вошёл в деревенскую жизнь, в работу, и понеси же меня лешаки в Белоруссию. И после гулянок свалился в городе Могилёве (и город-то выбрал соответственный), что едва со мной отводились, на одну ночь даже сиделку из больницы дежурить заставили. Во, герой!

Домой едва добрался, с месяц не только писать, а и читать-то не мог. Давление подскочило аж за 220, потом наоборот, низкое, как у земноводного (чуть не написал земновозного! И, пожалуй, правильней было бы!).

Ан и весна вологодская меня нынче с моей пневмонией угнетает – всё время льёт, льёт, всего пять дней за весну солнечных простояло. Сходил с ружьём в лес (у меня всё это рядом!) и прошвырнулся-то вёрст восемь, а бывало, хаживал с ружьём по 40—50 километров за день, и скололо у меня всю спину, потом и грудь – едва домой приволокся. Но отлежался.