Нет мне ответа...

Как это трудно, как сложно – знаю по нашему красноярскому журналу «День и ночь» и едва дышащему, старейшему в России альманаху «Енисей». Многие из новых, очень славных и нужных изданий уже замерли, остановились, так и не выпутавшись из младенческих пелёнок, наглядно показав, какие колоссальные творческие возможности в недрах российской земли, какие таланты, какие мощные духовные силы невостребованно засыхают на корню.

Надеюсь, ваш славный альманах «Тобол» не постигнет участь многих новых изданий и вы устоите – ведь, не печатаясь, не получая внимания, не сообщаясь с читателем, опустят руки пишущие одарённые люди. Я думаю, у общественности города Кургана достанет ума понять, что накормить народ досыта – дело непременное, большое, но не дать окончательно одичать этому самому народу, поддержать его духовно, помочь разуму и просвещению страны – дело не меньшей значимости и важности.

Кланяюсь «тобольчанам», желаю, чтобы всем вам хорошо дышалось, пахалось, писалось и жилось. Преданно Ваш Виктор Астафьев

7 апреля 1996 г.

(А. Михайлову)

Дорогой Саша!

Всю-то зиму-зимскую бился я над маленькой повестью под странным названием «Обертон» и днями, слава богу, отослал её в «Новый мир». Повестушка всё из тех же военных и сразу-послевоенных времён – о любви несбывшейся, о молодости пропащей. А об этих предметах – о любви, о женщинах, если ты не Бунин Иван, надо, видать, объясниться письменно в молодости. Едва ли я ещё раз возьмусь за такую щепетильную и ответственную тему.

А на роман сил и вовсе нету, надо передохнуть, осмотреться и, если коммунисты не повесят, тогда уж и продолжить роман. Но две последние повести вполне могут читаться как продолжение описанной в романе жизни. Интересное ещё одно дело: во время работы над повестью получил я просьбу из альманаха «Охотничьи просторы» написать справку для охотничьего справочника о моих охотах. И вот, излагая сей материал, написал я два листа текста, непринуждённого, светлого, свободного, – и получилось лучше, чем в повести, а главное, полезнее и безвредней для души.

Так было не раз – после натужных, измучивших меня вещей «для разрядки и сердца утешенья» написал я «Дядю Кузю – куриного начальника», «Оду русскому огороду», ряд лирических рассказов и «затесей». Вот тут и вспомнил поэта, недаром называвшегося символистом: «И женщина, которою дано, сперва измучившись, нам насладиться!..»

Помню, как Серёга Викулов сатанел от названий моих сочинений, особенно от «Пастуха и пастушки» – «Об колхозах, опять подумают читатели». Об «Оде огороду» говорил, что это вообще выпендрёж, как это «Ода огороду» – и старательно объяснял со школы усвоенное понимание, а тут мало что проза, так ещё и… «Царь-рыба» – тоже я, грудью ложась на редакционные амбразуры, защищал. То-то была бы схватка с «Обертоном» – ах уж эти в школе нашей почерпнутые знания о литературе, они так и не дали развиться до понимания иль хотя бы своего собственного прочтения книги большинству российских читателей. Нет-нет да и получу от учительш и комиссарствуюших пенсионеров поучения о том, как надо писать и обретать вкус, да не губить вульгарностями и грубостями нашу дорогую молодёжь. В сущности, при всеобщем-то образовании, порой и высшем, но без Бога в сердце и без царя в голове, народ наш остался ещё более невежественным, чем это было в царской безграмотной России. И кабы невежество это оставалось втуне. Оно же воинствующе, громогласно. Едва научившись читать и считать свою получку, часто мнят себя передовые советские трудящиеся интеллигентами и мыслителями, способными себя ставить в пример и высокомерно бряцать своим «интеллектом».

Слава богу, были и есть среди постоянных моих читателей истинные интеллигенты. Какой же заряд световой и согревающей энергии исходит от них, как глубоко и деликатно их обращение со словом, как уважительно отношение к труду другого человека.

Их было и есть немного, но кислорода, ими в лёгкие общества и творческого, прежде всего, вдыхаемого, ещё хватает, чтобы поддержать мысль и жизнь в России. Но они уходят иль стареют, и нет им замены, никто не хочет занимать ими согретый старый стул. Все в кресло норовят сесть, и в кресло желательно заморское.

Зима у нас была сухая, солнечная, что помогало бодриться, дышать, работать. И весна вроде бы началась ничего, но вот задурела: ночью холод, днём кислятина, и хорошо, что я закончил к этой поре труды свои. В недомогании садиться за стол и угнетать «больной и маленький свой организм», как писал Коля Рубцов, очень даже тяжеловато.