Нет причины для тревоги

Когда я подвернул ногу и остался дома, Юло принес мне костыль. Я понял, что произошло: в какой-то точке лыжня раздваивалась. Из одной лыжни возникало две – одна уходила в сторону под горку, к дальнему перелеску. Видимо, по этой просеке ходила на лыжах сначала одна группа, а потом, после снегопада, другая туристическая группа, и эти другие лыжники проложили другую лыжню, параллельно предыдущей. Но на склоне холма эти две лыжни раздваивались. Моя правая нога продолжала следовать одной лыжне, в то время как левая нога стала съезжать влево, вниз по холму. Левая нога слишком далеко ушла вперед, тело отклонилось назад, центр тяжести сместился, и я упал, подвернув правую ногу. Все это я долго объяснял Юло. Я не был уверен, понимает ли он меня или нет. А может быть, понимает, но делает вид, что не понимает. Из-за толстых линз его очков совершенно невозможно было угадать выражение его глаз: эти очки со стороны делали его похожим на слепого. Юло стоял не двигаясь и вежливо вслушивался в запутанное объяснение вывихнутой ноги. Он не сказал ни слова. Вечером, вернувшись с работы, он принес мне инвалидный костыль из местной больницы, чтобы я мог передвигаться по комнате. Костыль на самом деле был не нужен, но был подходящей бутафорией для роли инвалида.

Это был повод залечь в постель на весь день с книжкой и комфортабельно лелеять свою депрессию, вместо того чтобы тащиться по морозу ночью к телефонной будке, звонить ей в Москву и выяснять, почему я должен тащиться к телефонной будке в мороз на другом конце света в темноте, вместо того чтобы держать ее руки в своих руках здесь и сейчас. Вместо ее руки я случайно дотрагивался до руки Тони. Тоня приносила бутерброды с чаем, когда я еще не мог спускаться по лестнице вниз на кухню. Огромный дом. Этот дом сразу поразил наше советское воображение. Казалось бы, деревня, а туалет был прямо в доме, с полным комплексом удобств. Три этажа, все из шлифованного дерева, все прилажено, все работает – водопровод, электричество, отопление. Отопление, правда, включалось только на пару часов утром и вечером, а уборная – при всей своей цивилизованности – не отапливалась. Или мне казалось, что я мерзну, – после московских душных квартир с палящими круглые сутки батареями. Только побывав зимой в Лондоне и в Риме, я понял, что в цивилизованном мире живут с внутренней температурой градусов на десять ниже, чем в России.

Для нас тогда странно было, что у обыкновенного гражданина был каменный дом в три этажа, построенный собственными руками. Не изба-развалюха, а именно толково построенный удобный трехэтажный дом. И не только он, а практически все эти толковые эстонцы строили себе свои собственные дома. Русские живут где придется, стараясь не скучать в ожидании весны. А у эстонцев вся жизнь уходит на строительство дома. Дом важней жизни. «А счастья от этой жизни вообще никакого, – возмущалась Тоня, отбросив в нашем общении все условности хозяйки пансиона. – Меня спрашивают: когда мы заведем детей? И я в ужасе», – говорила Тоня. Она стала все чаще присаживаться рядом с диваном, где я отлеживался днем. Она спрашивала про Москву. Юло толковый мужик, добротный. Выпивает только по субботам. Но каждую копейку считает. Все идет в хозяйство. Или на книги по-эстонски. Кому нужно это угро-финское наречие? Она привыкла к большой стране, к большой культуре. Она из Тулы, родина Льва Толстого, но познакомилась она с Юло в Москве, они оба учились в Энергетическом институте. Там была интенсивная культурная жизнь. Своя веселая компания, ходили вместе в походы, пели у костра, пекли картошку, бывали на спектаклях с острым политическим подтекстом. Евтушенко, физики и лирики. Они с Юло были на одном курсе. Он мало с кем разговаривал. Но смотрел все время на Тоню. Разве женщина может устоять, когда на нее так долго смотрят? Никто не может устоять. И она не устояла. Здесь все по-другому. «Эстоны», как она называла эстонцев, общаются только по праздникам. У нас в Энергетическом была интернациональная компания – даже иностранцы с Запада были, – но все говорили по-русски, без комплексов. А здесь заговоришь по-русски – на тебя косятся. Она, конечно, жена, и поэтому к ней особое отношение. Но чем русский язык хуже эстонского? У нас Пушкин, Толстой, Достоевский, а у них кто? Зачем эти национальные традиции, если от них такая скука? Всю неделю работают как каторжные, чтобы по субботам напиться до потери сознания и рассуждать про национальные традиции. Как легко говорить на своем языке вместо этой угро-финской абракадабры.