Невеста смерти

— Что случилось? — тихо спросила она, продолжая пальцами расчесывать его седые, но по-молодому густые волосы, массируя кожу постепенно легчающей головы.

Боясь возвращения боли, едва не расколовшей его голову, Кэм замер неподвижно, прижимаясь затылком к ее бедрам и ощущая тепло промытого в морской воде и пахнущего водой и водорослями тела. Перед глазами мелькали отрывочные картины, постепенно сливающиеся в единое целое. Становящееся все более выпуклым и отчетливым. Мужчина с облегчением вздохнул — все то, что мучило его несколько месяцев, вдруг нашлось и объяснилось.

Усталые глаза сенатора Марциала, близкого друга покойного Юлия Цезаря, сумевшего в трудные для Октавиана дни разразившейся гражданской войны оградить будущего императора от бесчиленных попыток привлечь его на свою сторону всевозожных группировок, на которые разбился Сенат. Марциал прикрыл глаза ладонью, сухой и узкой, уже покрытой старческими коричневыми пятнами.

— На днях прибудет из Германии Секстус Фонтей. Хвала богам, он возьмет с моих старых плеч это бремя… Пойми, Кэмиллус, это мне уже не по силам ни во возрасту, ни по интересам. Не так много осталось жить, и хочется успеть так много…

— Надеюсь, дядя, что не подведу. И застану тебя в добром здравии по возвращении.

— Мальчик мой, — растроганно поднял на него глаза Марциал. — Прости меня. Я своими руками посылаю тебя в такое пекло.

— Не ты. Прости, дядя. Меня посылает Рим. И моя жизнь принадлежит только Риму. А мою честь никто у меня никогда не отнимет.

— Верю. И горжусь тобой. И все же, знаешь. Ты там поосторожнее…

Кэмиллус хотел обнять сенатора, действительно приходившегося ему дядей, но застеснялся своего внешнего вида — с непривычно длинными, спускающимися ниже плеч волосами, отросшими за крайний год, одетый в узкие кожаные штаны и такие же сапоги из кусков кожи, притянутых к ногам сыромятными ремешками, с волчьей шкурой на спине поверх полотняной рубахи, распахнутой на груди до широкого, покрытого чеканными накладками пояса. Даже меч ему пришлось научиться носить не на поясе, как положено римскому воину, а за спиной, как приучили северные мореходы, заглядывающие время от времени в устья рек Германии и Галлии. Кэму пришлось задружиться с ними и даже провести год на их корабле, выполняя всю работу от самой тяжелой по осмолке днища до участия в сражениях против каких-то побережных племен. Зато и языком овладел в совершенстве, и обычаи все узнал. Причем многие из них он счел вполне достойными мужчины и воина — если римские знатные полководцы бросались животом на собственный меч, чтобы смыть позор неудачного сражения, то воины викингов втыкали меч в землю, вспарывали себе живот и шли по кругу, наматывая на меч собственные кишки, называя это «прогулкой».

Он подумал, прощаясь с Марциалом, что жизнь все же расставляет все по местам. Даже вознесясь очень высоко, сенатор оставался единственным родственником, не отказавшимся от своей сестры, матери Кэма. После одной-единственной ночи любви, на которую решилась юная патрицианка, потрясенная красотой и статью дорогого телохранителя своего отца, родился сын — совершенно не похожий на древнюю и породистую семью Марциалов. Мальчишка был крупным, здоровым, но с удивительными васильковыми глазами и очень светловолосый. Гордая красавица Марциала, оплакав отданного на арену и погибшего там в бою своего несчастного возлюбленного, однажды ночью собрала вещи и пеленки в узелок и с сыном на руках покинула ставший негостеприимным родительский дом.

Она работала в фуллонике и растила сына — трудно, но без попреков от многочисленных родственников. Мальчишка рос хорошим сыном, но грозой всего квартала. И Марциале приходилось то извиняться перед соседками за обрушенную черепицу с сарая, по которому затеял прыгать ее сын со всей компанией мальчишек из их инсулы, то лечить его рассаженные до кости кулаки, когда жилистый вихрастый подросток встал один против двоих взрослых пьяных рыбаков, решивших прижать в углу на улице дочку соседа-писаря.

Мать он схоронил уже после того, как пошел в армию и смог поддержать ее угасающие силы своим жалованием. Служилось Кэму легко — ему очень хотелось достичь многого, чтобы порадовать мать, а здоровья благодаря ее заботам и тайком скормленным ему своим кускам было не занимать.

И вот сейчас, лежа на коленях Гайи, Кэм вспомнил мать, ее ласковые натруженные руки, тихий голос — она так и не научилась сварливо браниться с соседками. Хотя ей это вскорости и не надо стало — как только подрос сын, способный появиться как из под земли, едва кто-то пытался что-то сказать его матери обидное, и закрыть ее собой. Казалось бы, мальчишка десятилетний, но босые ноги крепко стояли на мостовой, а вихрастая светловолоса голова так упрямо набычена, и сверкают нездешние пронзительно-синие глаза — и никто уже не смеет попрекнуть Марциалу грехом юности.

— Кэм, так что случилось? Болит где? Голова? — ласковый, слегка встревоженный голос Гайи ненадолго вернул его к реальности из того далекого Рима, в котором он рос на шумной и многолюдной улице Аргилет.