Невидимый мир

Кого описал сын, только ли своего отца? Он описал и меня — таким, каким я был прежде. Он набросал портрет человека, продолжавшего вести тот образ жизни, оттолкнувшись от которого я и мой друг пошли в разных направлениях. Значит, жил на свете еще один такой человек — больше года после нас… Я не испытал благодарности к отцу. Ничто не дрогнуло во мне, пока сын рассказывал. Описание моего прежнего облика может вызвать сочувствие у кого угодно, но не у меня. А если людям попадется где-нибудь еще один такой тип, они тут же забудут свое теоретическое сочувствие, наскоро сочинят трогательную историю и возьмут у него то, что им нужно. Если же они будут спешить, то возьмут и безо всякой истории. А помочь попытаюсь только я. Это я скажу ему: «Надо отрезвить ваш дух».

Повороты кончились. Далеко впереди упрямая полоса асфальта исчезла из виду. Я сказал безжалостно:

— А теперь мне хотелось бы знать, что вы делали вчера вечером перед тем, как вам позвонили из больницы, — в те минуты, когда несчастье уже произошло, но вы еще о нем не знали.

Я смотрел в окно, не считая нужным что бы то ни было ему объяснять. Может быть, пройдет этот день и мы никогда больше не увидимся. Принесет ли ему пользу, если я буду держаться так, как он ждет? Что он в таком случае запомнит? Что будет обдумывать? То самое, чего он ждал, то есть часто встречающееся, то есть массовое. Я не хотел ему подыгрывать. Раньше — да, я был готов, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие.

Он попытался меня умилостивить:

— Я совершенно не в себе, мне трудно будет…

— Речь идет о вчерашнем вечере.

Меня, разумеется, интересует этот момент. Не может быть, чтоб он ничего не почувствовал. Подробный анализ собственного поведения будет полезен и ему. Эталон, продемонстрированный ему в период наибольшего напряжения, когда каждый след отпечатывается в сознании…

— Я не в себе, — повторил он, — но попытаюсь.

Ему стыдно, действительно стыдно… действительно… Он был в ресторане с двумя приятелями — студентами-социологами, как и он. Я прервал его — и с кем еще? Ах да — и со своей девушкой… Они много смеялись. Разговор шел о том, как один уродина доцент запирал студенток у себя в кабинете, когда они приходили к нему по делу, и приставал к ним, те его отталкивали, а он повторял: «Неужели я так тебе противен?» И не понимал, почему они смеются… Я спросил, не случалось ли это и с его девушкой. Да, с ней тоже. Ужасно то, что они смеялись… Я напомнил ему, что мне важна хронология. Дальше — его охватило какое-то шальное настроение… Он переходил от столика к столику, встревал в разговоры знакомых… Я снова прервал его: примерно тогда это и произошло. Он закрыл глаза. Некоторое время машина шла неуправляемая.

Женщина, сидевшая у дороги, тоже закрыла глаза.

— Я хуже, чем мой отец! — в отчаянии воскликнул сын. — Я становлюсь все более черствым. Почему? Ведь каждое новое поколение должно быть лучше предыдущего?

Я не ответил, чтобы он усомнился в своей правоте. Почти все, что мне говорят, заслуживает молчания. Молчание может превратиться в новый, обвинительный язык. Они рождаются, овладевают речью и говорят: «Впереди наука, нравственность, забота о других, работа и любовь! Позади остаются мистика, безнравственность, эгоизм, безделье и себялюбие!» А точки соприкосновения? Границы между тем и другим? Переходы? Спорные случаи? А скука, вызванная единством мнений? А инфляция понятий? Что такое наука? Что такое нравственность? Что такое забота? А если существует второй мир со своими противопоставлениями, третий мир, четвертый, пятый, шестой? Почему так сильна инерция? А их отчаяние, когда они умирают? Забывают ли они тогда урок? Помогает ли он им в последний час?

Если тысяча людей говорят одно и то же, а один молчит, их смущение превращается в заразу, которая постепенно заставит их заикаться. Если при чьем-то появлении тысяча человек встают, а один продолжает сидеть, они от смущения одновременно захотят и убить его, и за что-то перед ним извиниться. Неподвижные люди, молчащие люди. «Здесь и там» — я повторяю это выражение. Все преломляется через их молчание.

Вот и городок, вот и больница — на самой окраине. Сын так и не сумел справиться с собой, он говорил до той минуты, когда мы вышли из машины. Вероятно, за его матерью плохой уход. Вероятно, ей не дали необходимых лекарств, не подключили необходимые системы; можно вообразить, что за врачи работают в таком месте — самые никчемные, самые негодные; сестры развратны, а санитарки испорчены подачками; конечно же, она лежит в грязи, надо дать по крайней мере пять левов, чтобы ее помыли; здешние ее коллеги по Дому культуры ничего не предпринимают, он уверен, что-то где-то услышали и предпочли заткнуть уши, так им спокойнее.

Сын подозревал в бездушии всех, всех. Весь мир.

* * *