Невидимый мир

«Иногда отец приносил к обеду бутылку вина. Наливал себе и мне, а она словно и не замечала этого. Не смотрела на этикетку, убирала бутылку и стаканы машинально, вместе с остальной посудой. Я наблюдал за тем, как она ведет себя в обществе посторонних. Сексуальное напряжение, которое возникает между некоторыми из них, для нее оставалось тайной. Она никогда не делала абортов. Она сказала мне об этом недавно, уже после смерти отца. «Он считал позорным для мужчины допустить это!» Не обращала внимания и на машины, лишь в панике бросалась бежать, когда они оказывались близко; я не слышал, чтоб она говорила о машинах, даже на самую красивую и не взглянет. Она так и не узнала, как включают приемник или как чинят пробки. Техника и секс в одинаковой мере не интересовали ее. Я любил ее возвращения из школы. Она звонила три раза. Отец открывал дверь, целовал ее, снимал с нее пальто, а она уже рассказывала, как прошел день. Она с энтузиазмом относилась и к школе, и к людям, с которыми там встречалась, да и почти к каждому новому знакомому. Я вам не надоел? Ее энтузиазм был мне непонятен, я все говорил ей — спокойней, мама, у тебя могла быть другая профессия, ты бы встречалась с другими людьми, почему ты именно этим встречам придаешь такое значение, любое знакомство — дело случая… Вы что-то спросили? Да, так я и говорил — случайные знакомства. Да, она придавала им большое значение. Энтузиазм ее, с моей точки зрения, был чрезмерен; тот интерес, с которым слушал ее отец, — тоже».

* * *

Мы дошли до центра, и сын спросил какую-то женщину, где Дом культуры. «У вас за спиной…» Мы обернулись. Белое здание, большая вывеска — «Дом культуры». Я был озадачен. Вот уже несколько месяцев я тренировал свой инстинкт ориентировки. Я придавал этому немалое значение, так как это практически отдаляло меня от моего прежнего «я». Два года назад мне достаточно было отойти на пятьдесят метров от какого-нибудь места, и я уже не мог его найти. Собственно, я и теперь не делаю себе мысленно никаких зарубок. Ориентируюсь я по духу населенных пунктов; когда я приближаюсь к колоритным или серым местам, какой-то пласт моего сознания, всегда, всегда пронизанный едва уловимой ноткой безумия, отзывается на этот дух уже знакомым мне образом. Инстинкт ориентировки помогает мне двигаться не только по увиденным однажды, но и по незнакомым местам. Я сам нашел центр городка, хотя никогда прежде здесь не бывал. Сын просто шел рядом со мной и говорил. Но почему я вдруг сбился, почему не увидел Дома культуры? Почему я посмотрел вслед женщине, которая сказала: «У вас за спиной…»?

Обычный мужской взгляд — неужели я все еще допускаю это?

* * *

Без страха отмечать свои упущения. Не забывать их. Давать им трезвую оценку, когда я один и когда у меня достаточно времени. Принимать меры, не прибегая к самонаказанию. Наказание как чистая санкция для меня не существует.

* * *

Каким образом меня формировали в детстве… Как усложнялась моя врожденная склонность к падению — так я называю теперь панический страх, испытываемый чувствительным индивидом перед унижением… Мой второй отец не умел шутить. Усыновленный бездетной семьей, сам он тоже не мог иметь детей. Он открывал дверь комнаты и говорил нарочито низким голосом: «Аллилуйя…» Я вздрагивал. Он подходил ближе и сталкивал мои машинки, имитируя катастрофу. Потом вырывал волос из своей лысеющей головы, прыгал на одной ноге и пел что-то бессмысленное: «Волос, голос, спелый колос…» Я терпеливо ждал, когда кончится развлечение, в котором никогда не принимал участия. И все время ощущал беспокойство. Много лет спустя я проанализировал эти сцены до конца: нет, он предлагал мне поиграть вместе не для того, чтобы, пока я наблюдаю за ним, исподтишка изучать меня острым взглядом. Вероятно, он просто достиг той фазы жизни психиатра, когда все люди для него — потенциальные пациенты.

Мой второй отец, профессор, получил меня от моего первого отца — хорошего провинциального психиатра. Можно сказать также, что вторая моя мать получила меня от первой. Мои отцы вместе учились, второй уже тогда выделялся своими способностями. Оба женились; первый уехал в провинцию, жил в красивом доме, создал себе неплохую клиентуру. Родилось трое детей — я был последним. Второй мой отец быстро стал профессором. У него было все, кроме детей. Связи их не порвались, профессор с женой любили ездить в гости в «тихую провинцию», наслаждались там патриархальной атмосферой, эстетизированной моим первым отцом, принимали знаки уважения со стороны семьи простого врача. Звучала музыка, мы почтительно подносили взрослым кофе (я смутно припоминаю эти годы), а мой первый отец и первая мать смеялись, нежно поощряли нас и всячески показывали, что их принцип — «игра в воспитание, которая незаметно перерастает в воспитание».