Невидимый мир

Тряхнув головой, я вошел в шестую палату. Тревожные признаки говорили о том, что мое равновесие — под угрозой… Мне стало ясно, что жить матери осталось минут десять. Конец наступал скорее, чем я предполагал. Хрипы раздавались через большие интервалы. Пальцы начали синеть. На венах обеих рук темнели кровоподтеки: сестра исколола их, до последнего момента выполняя все предписания дежурного врача относительно вливаний и систем. Сын кинулся к кровати, сел, взял мать за руку. В таком положении ему предстояло оставаться, пока у нее не остановится дыхание. Сестра шепнула: «Уже скоро…», посмотрела на свои часы, угоднически улыбнулась мне и вышла — ей надо было впустить посетителей. Я оглянулся — никого из сиделок не было, а две из лежащих в палате женщин наблюдали за нами с интересом. Другие спали — или делали вид, что спят.

— Бабушка, — обратился сослуживец к одной из больных, — ты бы лучше не смотрела… Спи.

— Не хочу я спать, — отозвалась та. — И прийти ко мне должны…

— Тогда хоть не смотри — напугаешься. Ты ведь понимаешь, что происходит?

— А чего мне пугаться?

— Как… — Сослуживец смешался. — Тебе не приходит в голову, что и ты могла бы…

— Я поправляюсь, врачи сказали, скоро ходить начну…

Сослуживец бросил на меня отчаянный взгляд и пожал плечами. Другая больная тоже подала голос:

— Вы б поели пока, время обеденное. Спросите сестру, наша еда осталась…

— Что ты, бабка, такое говоришь! — Сослуживец воздел руки горе, потом показал на мать.

Забыл ли он, что мы идем с обеда в его доме?

Быть может увлеченная своими словами, больная повернулась на бок, вынула из тумбочки банку с вареньем, вытащила ложку, зачерпнула и причмокнула…

Даже сослуживец растерялся, сделал какое-то движение — словно бы хотел шагнуть вперед, — но встретил преграду, словно бы уперся в стену. Показал мне на сына:

— Оставим его одного…

Я повернулся, но в этот момент в палату ворвалась часть группы. Ее шумное дыхание заглушило тихие уже хрипы матери. Два-три голоса спросили:

— Ну как? Ну как?

Может быть, на больных влияет наше, врачебное, отношение к жизни и смерти и они черствеют? А может, в однообразном течении дней чужая смерть превращается в занимательное событие?

Но почему я так уж рассвирепел — как профан, как ограниченный человек? Почему я заорал:

— Вон! Выйти немедленно!

Они испугались и, толкаясь в дверях, выбрались в коридор. Но и теперь сыну не суждено было остаться одному с матерью. Появились посетители — с сумками и улыбками.

Я подтолкнул сослуживца:

— Надо их выставить!

Мы пошли от человека к человеку.

* * *

— Выйдите на пять минут, чтобы здесь не шуметь, женщина умирает!

— Я с бабкой тихо…

— Это необходимо.

— Да ладно…

— Выйдите на пять минут, женщина умирает, и ваш ребенок будет смотреть…

— Ребенок у нас закаленный!

— Смотрите, какие у него глаза!

— Да ладно…

— Подождите в коридоре, всего несколько минут, женщина умирает!

— Я не буду смотреть; пока переложу пакеты из сумки в тумбочку, как раз…

— Поймите, рядом с ней ее сын, оставим его ненадолго!

— Да ладно…

— Вы же видите, какое положение, подождите немного!

— Что значит «вижу», я тоже к матери пришел! В другое время не пускают!

— Я врач, я приказываю вам выйти!

— У тебя на лбу не написано, кто ты! Может, врешь!

— Я вызову дежурных, но тогда разговор будет гораздо неприятнее!

— Да ладно…

* * *

Я до конца выполнил свой долг. Сын три минуты пробыл с матерью наедине. Он видел и слышал, как она вздохнула в последний раз. Мы с сослуживцем стояли у дверей. Перед нами — посетители, за ними — группа. Никто не произнес ни слова, смотрели мы друг на друга враждебно. Сын вышел и сказал:

— Кончено.

Мы повели его в дежурку. Сестра покрыла тело простыней и пошла искать дежурного врача. Надо было констатировать смерть.

* * *

Когда на следующий вечер сын позвонил мне по телефону, чтобы пригласить на похороны, он описал мне, каким расплывчатым был в его восприятии образ мира в первые часы после конца. Он сказал: «Там были вы, мамин сослуживец, дежурный врач и сестра. Врач писала. Сестра что-то говорила вам. Сослуживец тоже. Я засмотрелся на сестру; еще секунда, и я сказал бы ей: «Мама!» В следующее мгновение, сам не знаю почему, меня охватило глубокое отвращение».

Это заинтересовало меня, и я спросил, только ли в этот момент он испытал отвращение. «Нет, — ответил он, — мы ведь пошли потом в горсовет за свидетельством о смерти. Долго звонили, никто не открывал; тогда я снова его испытал! А я знал, что воскресенье, что на месте только привратник и он, вероятно, спит… Я не могу определить точные причины…»