Невидимый мир

— Мы поищем и другие средства, — сказал я.

— Сейчас я вспоминаю… мне пришло в голову… вот если б кто-нибудь мог… их убить…

Уже настроившись враждебно, она инстинктивно сделала шаг ко мне.

Я нажал кнопку магнитофона, стоявшего на столе, и предложил ей посидеть. Перед студенческими скамьями я заранее расставил в беспорядке с десяток стульев, чтобы она не чувствовала себя прикованной к одному-единственному. Сам я нарочно пересек комнату и сел на самый крайний. Она повертелась и уютно устроилась в одном из углов. В аудитории зазвучала музыка «Редитюн», музыка-фон, которая понемногу рассеивает накопившееся напряжение. Я заметил, что больная слушает с нарастающим удовольствием; сознательно полученное техническое несовершенство записи с почти исчезнувшей разницей между громким и тихим, повторяющиеся звуковые структуры «бар-саунд» — эти рапсодично переработанные для рояля танцевальные схемы представляли собой звучащую неопределенность или даже звучащее ничто, которое выдвигало на первый план радость будущего выздоровления.

Звуки рояля напомнили мне о матери, точнее, о ее руке, которая повторяла в воздухе движения играющего человека. Потом я увидел одну из описанных мне картин: отец в передней помогает ей снять пальто — оно уже на уровне локтей, а мать, обратив к нему оживленное лицо, что-то говорит. Так как я не знал, что сын позвонит мне, отзвук вчерашнего дня меня не встревожил.

Я нажал на другую кнопку. В аудитории снова стало тихо. Вдруг больная заговорила — приятным голосом:

— Рассказывать дальше?

— Я именно для этого остановил музыку.

Она подняла глаза к потолку, посидела, улыбаясь. Уже пятый раз я показывал ее студентам. Она не обращала на них внимания. Таким же образом обитатели зоопарка спят, едят и совокупляются, не глядя на посетителей.

— Я встала на середину комнаты.

— Зачем?

— Так я лучше всего их слышала.

— Ведь и так звук прокатывался по всей комнате?

— Я хотела слышать их как можно яснее, как можно громче… Совсем как… как…

— Это было как жажда?

— Да. Они снова рассказали мне ту историю.

— Совершенно ту же?

— Совершенно. Я слушала ее четвертую ночь. Они повторили ее несколько раз. Ведь это была четвертая ночь?

По моим подсчетам, ночь с пятницы на субботу была шестая. Некоторыми деталями я пренебрегал.

— Четвертая, — подтвердил я.

— Они хотели, чтобы я все запомнила наизусть.

— Ты запомнила?

— Да. Я им повторила.

— И они ушли?

— Тут же. Я боюсь, что они снова придут…

— Почему?

— Они жестокие.

— Почему ты так думаешь?

— Один из них сказал мне: «Если ты не повторишь все слово в слово, ты умрешь!»

— Но ведь они говорили все вместе?

— Не знаю…

Она встала и принялась расхаживать взад-вперед. Я подумал, что смотрел на ее состояние, быть может, слишком оптимистично, так как считается, что у больных такого типа слуховые галлюцинации появляются в восстановительный период. Однако не каждый восстановительный период доходит до конца…

— Ну, расскажи нам эту историю.

Она остановилась, посмотрела на меня и снова улыбнулась:

— Повторить ее?

— Я хотел бы ее услышать.

Она отошла в угол и села на прежний стул. Голос ее вдруг стал гулким:

— Один человек долго не выходил из своей комнаты…

Будет мучительно, если я буду передавать ее рассказ дословно. После первых предложений стало ясно, что ее механическая память еще слаба. Она помнила всю историю урывками, то есть не выполнила желания голосов. Некоторые пропуски она ощущала сама и ненадолго замолкала, хотя вообще была очень оживлена. Вероятно, ей казалось, что молчание сшивает разрывы.

Все же в ее словах можно было уловить неожиданно глубокий и странный смысл… Человек, не выходивший из своей комнаты, не испытывал потребности кого-либо видеть. У него был проигрыватель и две пластинки: одна с тихой музыкой, другая — с бурной. Музыка была инструментальная — именно так выразилась больная, которая была по профессии продавщицей и не имела представления о том, что такое концертный зал. Проигрыватель или две пластинки, или записанную музыку (этого она как следует не разобрала) — что-то из этого человек считал своим лучшим другом. Вероятно, речь шла о лучших дружеских чувствах, понятии несколько ином и более неясном, связанном для героя истории с совмещенным излучением вида проигрывателя, вида пластинок и записи. Больная, не сознавая этого, касалась молниеносно исчезающей аутентичности и музыкального творчества, и музыкального исполнительства, чьи порождения исчезают, как только последний тон перестает звучать в сознании композитора или под смычком музыканта.

Герой истории испытывал добрые чувства к воспроизводящим механизмам, а они убивают именно магию аутентичности; это производило впечатление известной спутанности и нечеткости, хотя изложение всей истории было значительным для ее сознания достижением. Но она добавила (после очередной паузы), что проигрыватель не может испортиться, так как человек не знает его устройства. Относя таким образом механическое к возможно более идеальной сфере и переплетая его с магическим, она значительно повысила общую связность своего рассказа.