Невидимый мир

В своем желании походить на других и даже отличиться в том, что они ценят выше всего, человек может изменить своей природе. Для меня всегда было естественным деликатное отношение к женщинам. Но в пору ранней молодости я, рисуясь перед другими, вел себя совершенно несвойственным мне образом. Как-то раз во дворе госпиталя я сидел на скамейке вместе с еще двумя парнями. (К слову сказать, туда пришел и какой-то офицер; он велел нам передвинуть скамейку, но мы ему отказали, и с полным основанием: у всех троих были больные ноги. Офицер покраснел, а мы, защищенные болезнью, повернулись к нему спиной.) Только что в гарнизонную лавку, которая была рядом, вошел солдат в больничном халате. Мы поняли, что он вряд ли скоро выйдет: продавщица заперла дверь, впустив его. Все было ясно. О ней и без того ходили слухи. Два парня, сидевшие со мной рядом, похвалились, что повторят подвиг запертого на ключ солдата. Не отстал от них и я. С этого и началось. Я не знал, как осуществить свою угрозу, да и продавщица не интересовала меня. Но все годы до встречи с дочерью доктора П. я постоянно рассказывал, как дерзок с женщинами. Не знаю, поверил ли мне хоть кто-нибудь. Моя суетность имела еще и другое внешнее выражение. Я встречался сразу с несколькими девушками и никогда — с одной. Они чувствовали мою несконцентрированность и не принимали меня всерьез. Мне же важнее всего было показать, продемонстрировать… (В те времена я заморозил в себе воспоминание о Рашко из глазного отделения, о его естественности.)

Однажды вечером второго моего послеармейского лета мы гуляли в Ахтополе с Виктором, другом детства, с которым мы делили и солдатскую жизнь в Копривштице. Он жил по такому же принципу. Но тогда, во время той прогулки, он вдруг сказал: «Знаешь, а может, и хорошо встречаться с одной девушкой и все время думать только о ней». Я удивленно на него посмотрел, и он показался мне чужим и далеким, как звезды на небе. Неужели ему хотелось, чтоб нас презирали? Чтоб мы были изолированы от остальных? Разве настоящие мужчины говорят такие вещи? Но это была лишь внешняя сторона. Когда доходило до дела, проявлялась моя стеснительность и всегда мешала.

Дочь доктора П. привлекала меня своим изяществом и душевной утонченностью. Быть может, я увлекся ею именно тогда, когда понял, что, если хочу ей понравиться, должен сбросить свою нелепую маску и показать настоящее лицо. Втайне я страстно мечтал об этой минуте. Передо мной было создание, которое не стеснялось ни своего воспитания, ни своей чувствительности. Она не стеснялась и своей стеснительности. Только такие чувства и ценила она в других. И у нее хватало смелости не скрывать этого. Мы жили в эпоху рок-н-ролла, а она и не подозревала о нем. А мои друзья не подозревали о том, что на самом деле рок-н-ролл не интересует меня. Со вздохом облегчения вернулся я к «материнскому молоку» нашей семейной культуры — классической музыке. И я забыл, что позорно думать только об одной девушке. И я перестал принимать позу безразличия к внутренней глубине и нежности. Я годы потерял, подражая «мужественным». Я ставлю это слово в кавычки, потому что потом, постепенно, узнал, что мужественность не так уж тесно связана с мускулатурой, с успехом у женщин или с успехом в жизни. Что это прежде всего способность отстоять свои нравственные позиции.

Дочь доктора П. догадывалась о моей борьбе и побуждала меня спешить. Однажды у нее дома мы слушали Моцарта. Пластинка кончилась, и она спросила: «Разве стыдно это слушать и об этом говорить?» (Я, кстати сказать, не хочу быть несправедливым к рок-н-ролловой фазе своей жизни. О ней еще пойдет речь. Чувствительность мою она не убила, но научила презирать сентиментальность. Я был тогда весел, демократичен, смешил своих мнимых любовниц. Привык говорить: «Ну что, помчали?» — и снисходительно относился к мелким человеческим слабостям.)

Было в альтистке и нечто для меня тягостное. Но в то время я этого еще не осознал. Мы с ней расстались не по моей вине. Вмешалась судьба.

Я не решился рассказать доктору П. о той странной истории, хотя меня интересовало его профессиональное мнение. Я мог повредить одному человеку (прошло всего несколько лет, а теперь, спустя почти четверть века, он, за давностью лет, в безопасности).