Невиновные

А. отнес сумочку в свою комнату и поместил ее в запирающийся ящик, где вместе с тайными документами лежал и револьвер. Когда он вернулся, баронесса уже уселась в свое кресло и сказала:

— Нужно, наверно, позвать сюда и Церлину.

Заключительная сцена в опере, думал А., даже в трагической опере, в лучшем случае—трагикомической. Он немного прищурил глаза, и картина снова сдвинулась, сдвинулось Существующее, не теряя своей плотности, превратившись в высшую реальность ирреального. Стоило ли оценивать баронессу, и Хильдегард, и входящую Церлину как индивидуумы, если их совместная игра управлялась высшей волей, которую все же вряд ли можно было считать божественной? И не принадлежал ли к ним он сам, включившийся в их группу, даже вломившийся, для того чтобы в союзе с ними достичь Ирреального, раствориться в Ирреальном? Он этого хотел. И несмотря на это, о, несмотря на это, он по-прежнему был самим собой, пребывал в своем собственном Бытии. Таков и был смысл этой оперной сцены, каждой оперной сцены: в момент констатации стать несуществующим и все-таки пребывать в Существующем! И он — голый, многокостый, многосуставный человек и одновременно оперная марионетка под многочисленными платьями — подошел к их группе.

— Вы относитесь ко мне как сын,— приветствовала его баронесса; он наклонился поцеловать ей руку, и она, как бы благословляя, положила руку ему на затылок.— Поистине, как сын,— повторила она и добавила: —Я хотела бы, чтобы вы им были на самом деле; но было бы исполнением сердечных желаний.

В то же мгновение, будто слова о «сердечных желаниях» были сигналом для некой воображаемой кастрюли —а может быть, п правда что-то зашипело,— Хильдегард вскочила и с криком «Вода кипит!» бросилась в кухню, а баронесса посмотрела ей вслед растроганно и сказала:

— Пока нет, но может случиться.

Церлина пожала почти сыну сердечно руку; трудно было решить, означало ли это сочувствие, или поздравление, или просто радость по поводу предстоящего переезда в Охотничий домик, в старый Охотничий домик, которому теперь не грозила опасность со стороны Мелитты.

После этого было решено, что А. уже в ближайшие дни переедет н Домик, чтобы проследить, как ведутся отделочные работы, и что они, по предложению Церлины, вместе отпразднуют там рождество. Хильдегард принимала все это молча, но и не протестовала, так что надежда на ее участие в празднике все-таки оставалась.

Приличия требовали, чтобы он еще немного посидел у баронессы после такого исторического события, по закону они должны были бы сидеть рука об руку, мать и сын, в доверительной немой беседе. Но приличия это запрещали, и поэтому они сидели не рука об руку, а в приличном отдалении друг от друга, но, так как доверительное молчание не было им запрещено, говорили они очень мало, и, вероятно, мысли их текли в одинаковом направлении, прислушиваясь к естественному, естественнейшему счастью человеческого существования: быть рожденным, быть рожденным матерью, возникнуть из одного тела и самому быть телом, телом, чьи ребра растягиваются при дыхании, о, счастливое становление, счастливые прогулки по миру и его ласковым дорогам, не теряя руки матери, в которой укрывается детская рука; да, из детства может вырастать и все больше утверждаться защищенность всей жизни, которая не есть тюремное заключение, а носит в себе первый росток свободы. И она сказала:

— Теперь я больше не заключенная.

Он улыбнулся ей.

— Я же, наоборот, направляюсь в мое заключение, и то, что я делаю это охотно, не нуждается в заверениях.

Так оно и было. Его жизненное пространство было уже ограничено, добровольно ограничено треугольной площадью и этим домом, хотя он не сумел бы сказать, почему это так и кто его держит в заключении. Но теперь он понял: это возвращение домой. Добровольное заключение и дальше будет все для него определять; старый Охотничий домик ничего в этом не изменит. Вершины деревьев перед окнами тихо шевелились в легком сентябрьском ветре; их листья уже пожелтели. Над ними носились ласточки, готовые к отлету, и в воздухе звенели птичьи голоса.

Ее взгляд тоже скользнул по аккуратной вокзальной площади.

Мы всегда возвращаемся к глубокому дыханию, чтобы дышать, мы всегда возвращаемся к великой чуткости, чтобы все видеть, и всегда мы ищем большую цепь, которая ведет от предков к правнукам, ищем короткое звено между матерью и ребенком, цепляемся за него, чтобы жить; я ждала и искала, но произошло ли все это преднамеренно или свободно — кто сможет сказать? Наверное, оба предположения справедливы.