Невольные каменщики. Белая рабыня

Я и сам подозревал, что никого не восхитил своими взглядами на жизнь, но известие о том, что «мамашка» билась в истерике и кричала, мол, если эта голь перекатная поселится у них, то она не знает что сделает, — так вот, это известие поразило меня сильно. К тому же я подозревал, что Иветта по-товарищески смягчает формулировки.

Некоторое время я кружил по своей наемной клетке — внезапный порыв ветра за окном в тополевой кроне, плеснуло светом в лицо и лиственным шумом в уши, я неожиданно пришел в подходящее состояние и спикировал на телефон, не думая о том, будет ли это правильный ход в тайной тяжбе с предметом ускользающей страсти.

— Алео, — пропела она голоском проснувшейся невинности.

Далее шла моя речь. Туманные намеки, переходящие в саркастические эскапады, ядовитые стрелы и отравленные шпильки. Демонстрация абстрактного презрения, едва заметные буруны надрыва и летящие поверх всего легкие тени меланхолии.

Надо отдать Даше должное: она дослушала как раз до того места, где следовало окончательно поворачивать на тропу войны, заявлять, что моя не слишком, может быть, блестящая самобытность мне все же дороже, чем ценности союза, купленного ценой полного самоуничижения. У этого места я остановился, как рыцарь на распутье. Хотя и обходными путями, я зашел слишком далеко. Моя неуверенно гордая фигура одиноко темнела на фоне кровопролитного заката. Даша молчала. На третьей секунде молчания я понял, что не знаю, что делать дальше. Сказать ровным голосом, что мы расстаемся, было нельзя, я уже использовал этот прием. Закричать о том, что я не желаю больше ее видеть, я не мог по другим соображениям, тоже имевшим отношение к области вкуса.

И тогда Даша решилась сама:

— Это все, что ты хотел мне сказать?

Я совершил панический маневр:

— Нет, я хотел спросить — ты приедешь сегодня, как всегда, в пять?

— Нет, к нам сегодня придет японский профессор. Папа просил меня помочь ему.

— Ты разве знаешь японскую мову? — идиотически сострил я, с ужасом понимая, что говорю не то, что нужно.

— Нет, — просто сказала Даша, — переводчицу он приведет с собой. А потом, он русист.

— Ах та-ак, — протянул я, все еще пытаясь выдержать беззаботный тон.

— Да, — спокойная, она даже, кажется, зевнула. От скуки? — Я позвоню тебе, — за этим последовал беспрекословный отбой.

Я не знаю, что раньше появилось во мне — ужас или возмущение. То есть как? Этот ученый япошка важнее чем… Важнее чем что?! — я театрально захохотал и рухнул на постель. «Позвоню тебе» — сегодня? Завтра? Через неделю? Я имею право сходить за хлебом, дорогая почитательница японских профессоров?

Я ревел, ныл, гоготал, пищал, клекотал, я ломался на постели, как молния, и ворочался, как вольная борьба, и был еще далек от изнеможения, когда мне позвонил Дубровский.

— Что, дружище, сейчас к тебе придет одна знакомая? То есть не одна, с подругой? И ты интересуешься, как я насчет того, чтобы выпить, закусить с девчонками? Выезжаю!!!

В берлогу Дубровского я вошел со словами:

— Что, скажите мне, что вы все нашли в Японии?

Почему-то всем мой вопрос показался очень смешным. Меня усадили, успокаивая, налили. Выпили.

— Нет, вы мне все-таки скажите, что хорошего в государстве, в котором всего сто лет назад ни один человек не умел плавать, а водка крепостью двадцать градусов до сих пор?

Мы тут же выпили сорокаградусной отечественной.

Девчонки были то ли из Суриковки, то ли из Строгановки. Одна беленькая, другая черненькая, чтобы легче различать. Черненькая занималась построением глазок Дубровскому, вторая, соответственно, белянка, попыталась мне примирительно возразить.

— Но какие-то же достоинства есть у Японии, или хотя бы плюсы.

— Какие? — спросил я столь ехидно, что она задумалась. — Ты скажешь, необыкновенно благозвучный язык?

— Нет, — честно помотала она головою.

— Разве имеет право на существование язык, в котором портфель называется «кабан», а гора называется «яма».

— Да, с ямой они…

— Тогда, может быть, ты подашь голос за географическое положение Японии?

— Ни в коем случае, — очень серьезно заявила моя белянка.

— И будешь права, — опять выпили, — ничего путного нельзя ждать от страны, у которой есть только север и юг, но нет ни запада, ни востока.

Дубровский снова разливал.

— В Японии ты не мужик, если не делаешь себе харакири, — заявил он.

— Может быть, хваленая электроника?

— Ну да, — сказала белянка, ловя губами шпротину.

— Знаешь, что я на это отвечу?

— Что? — любопытство проняло даже чернявую подругу Дубровского, она решительно отстранила блудливую руку моего друга. Ее потянуло к знаниям.

— Вот что я отвечу, — я выпил, закусил хвостовой частью шпротины и громко сделал: — Ха! Ха! Ха!

Все зааплодировали.

— И последняя надежда — театр Кобуки, он же Но, он же все остальное…

Кое-как выбравшись из-за стола, я поставил ступни пятками друг к дугу, выпучил глаза и истошно завопил.

— Это значит, — обратился я к белянке, — поехали со мной.