Невольные каменщики. Белая рабыня

Что ж, теперь все ясно с завязкой. Красавица Елена заперта в этой самой Санта Каталане. Деревьев занес перо над сомнительно лоснящимся топонимом. Нет, ничего менять нельзя, это будет нарушением только что принятого кодекса литературного рабства. Снобский вкус не должен совать сюда свой брезгливый нос.

И в этот момент раздался звонок в дверь. Был третий день работы. Деревьев уже в известной степени смирился со странностью своего положения… Как будто находился в очень слабом растворе какого-то наркотика. Поэтому грубое вторжение его просто взбесило. Деревьев выпрыгнул из кресла и бросился к двери, опережая Сан Саныча. Он был уверен, что это приехал Медвидь с лопатой.

— Уроешь, да? Ну давай, дорогой, давай, — бормотал писатель, набегая на дверь. Сдернул цепочку, лязгнул замком, рванул на себя дверь. Никого.

Не совсем так. Перед дверью сидел черный пудель. Он игриво наклонил голову сверкнул круглыми глазами. В зубах он держал полиэтиленовый пакетик.

Деревьев вышел на площадку и стал осматриваться в поисках людей, которые могли бы дать объяснения.

Пудель поцокал коготками по кафелю, поскулил, потом открыл пасть, и конверт шлепнулся на пол.

— Что это? — строго спросил у него писатель. В ответ пес коротко тявкнул и весело запрыгал вниз по лестнице. Деревьев еще раз огляделся. На площадке было светло, тихо и скучно. Клетка лифта, сводчатое окно, двери соседней квартиры, окрашенные зеленой краской стены. Окурок в углу. Все выглядело на редкость реально, однозначно. Деревьев наклонился и поднял мокрый собачий подарок. Развернул и обнаружил там пятьдесят тысяч рублей — сумма нечитайловского аванса. Вместо того чтобы испытать законное чувство удовлетворения ввиду столь картинно свершившейся справедливости, писатель поежился, остро почувствовав скрытую в глубине окружающей материи зыбкость. Очень может быть, что это чувство было всего лишь частью его неврастении, а отнюдь не приведенным свойством вещества, но Деревьеву стало так неуютно, что он торопливо вернулся в квартиру.

В пакете пуделя нашлось еще письмо «Империала» с извинениями. Стало быть, собака объяснялась легко. Была даже своего рода художественная логика в том, что существо, занимавшее столько места в его переговорах с Нечитайлой, вдруг материализовалось, причем таким изящным образом. Изобретательность и дрессировщицкие способности этого фарцовщика Нечитайлы вызвали у Деревьева некоторое даже уважение. А фигура Ионы Александровича громоздилась все возвышеннее и окутывалась туманом самой грозной непроницаемости.

В прихожей Деревьева встретил телефонный звонок. Нет, подумал писатель, с этой жизнью надо кончать. Он снял трубку, нажал на рычаг, отсекая кого-то из назойливых своих знакомых, и позвонил Дубровскому. Поэт был пьян, но, слава богу, вменяем.

— Помнется, кто-то у тебя сдавал квартиру.

— И все еще сдает.

— И сколько?

— Тридцатка.

— Беру.

— Ты?! — поэт на мгновение выпал из своего чадного состояния.

— Давай, давай, звони, договаривайся.

Переезд назначили на послезавтра. Деревьева это вполне устраивало. Через четыре дня подходил срок платы за комнату, и вместо того чтобы в очередной раз выбросить восемь тысяч терпеливому Сан Санычу за находящуюся под перекрестным огнем конуру, появлялась возможность приобрести за несколько большую плату квартиру не только отдельную, но и, главное, никому не известную. Как всякий глубоко непрактичный человек, Деревьев был очень горд тем, как ловко удалось ему соблюсти свой интерес.

За оставшиеся до переезда семьдесят два часа капитан Блад продвинулся очень далеко по просторам Карибского моря. Ему удалось собрать целое корсарское воинство на Тортуге и Кюрасао. И французские, и голландские, и, естественно, соплеменные каперы принуждены были присоединиться к пиратскому адмиралу. Добивался этого Питер Блад разными способами. Чаще всего — вступая в открытый поединок с очередным харизматическим лидером. И не обязательно шпага, знаменитая кровавая шпага решала исход дела. Одного из самых известных французских пиратов Гийома Фротте он превзошел по части сексуально-куртуазной изобретательности (сцена решающей оргии технически базировалась на собственном общежитском опыте, а стилистически — на «Тристане и Изольде»); голландский капер признал превосходство ирландца против замысловатого диспута о способах выращивания тюльпанов (спасибо статье из «Цветоводства», прочитанной как-то в очереди в парикмахерской).

И вот, когда громадный разношерстный флот, спаянный не столько даже «страхом, корыстью и жаждой крови», как это утверждалось в тексте, а в основном волею сочинителя, затерянного в пучинах бездарного будущего, показался в водах Большого Наветренного пролива, в дверь Деревьева снова постучался его титанический гость.

И опять он был таинственен, и опять был с мороза, и опять на его плечах была громадная запорошенная шуба. И опять Деревьев оробел.