Невозможность путешествий

Этот, едва ли не произвольно взятый фрагмент весьма показателен для стиля и оптики гоголевских текстов — начиная от обобщающего общего, постепенно он, как бы по самоорганизующейся (или, точнее, им самим организованной) спирали, движется как по постоянно суживающемуся тоннелю к каким-то отдельным деталям и частностям («у алжирского дея под самым носом шишка»), более уже не замечая ничего из того, что есть вокруг.

Собственно, в этом и заключен (точнее, проявлен) его писательский дар, одно из проявлений его замечательной сосредоточенности (читай: увлеченности, поглощенности), кристаллизующейся в какой-то момент в непреходящей (если вдруг ее не было

, то теперь, когда написано, проявлено, так стало и теперь мимо не пройти, не объехать) сути.

Гоголь организует внутри письма этакие интенциональные воздуховоды (как сказано в «Мертвых душах» про сон), «на всю насосную завертку

» сужающие зрение, но и, одновременно, расширяющие его так, что становится «сразу видно во все стороны света».

Каждое новое (старое) действующее лицо, появляющееся в путевой переписке (М.П. Погодин, Н.Я. Прокопович, П.А. Плетнев, С.Т. Аксаков, М.С. Щепкин etc) быстро проводится через процедуру травеложной инициации (Гоголь бегло описывает свои географические обстоятельства, примерно в таком духе: «Париж город хорош для того, кто именно едет для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь…

»), чтобы затем, очень скоро, перейти к тому, что ему действительно важно — сначала к процессу написания «Мертвых душ», затем к процессу публикации (прохождения через цензуру), затем к процессу чтения и осмысления поэмы. Гоголь буквально требует от своих респондентов не только высказывать собственное мнение, но и переписывать ему на тонкие листы (дабы в конверт могло вместиться поболее) критику из свежих номеров журналов. А добровольного своего помощника П.В. Анненского инструктирует (10.02.1844, из Ниццы) ходить по разным компаниям и светским кругам, ходить и слушать, что же они там говорят о Николае Васильевиче, как если у светских и творческих кругов иных тем нет.

«Круг, в котором вы обращаетесь, большей частию обо мне хорошего мнения, стало быть, от них что от козла молока. Нельзя ли чего-нибудь достать вне этого круга, хотя чрез знаковых ваших знакомых, через четвертые и пятые руки? Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Стенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершеннейшее равнодушие?…»

С этой же страстностью, какой сейчас Гоголь зависит от чужого мнения (в одном из писем он признается, что мания эта накрыла его еще в детстве, когда он нарочно ссорился со своими школьными товарищами для того, чтобы, в пылу раздора, услышать выкрикнутое в лицо, подлинное, настоящее о себе мнение), завтра он будет бить поклоны и морить голодом. Такое ощущение, что Гоголь путешествует не по Европе, но по материку «Мертвых душ», подобно тому самому колесу, что неизвестно еще, доедет ли до Казани или нет. Лишая себя в пути быта и привязанностей, Гоголь превращает свое тело в сосуд воздержания и монастырь на колесах, обращенный внутрь себя.

Вот отчего в письмах его все меньше и меньше внешнего. Преходящего.

Из Берлина (26.06.1842) он объясняет Жуковскому про «удаленья и отлученья от мира», «что совершалось в них незримо воспитанье души моей, что я стал далеко лучше того, каким запечатлелся в священной для меня памяти друзей моих… Много труда и пути и душевного воспитания впереди еще! Чище горного снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования…»