Незакатный свет. Записки паломника

Мы уже ехали. Ехали обедать. Я смирился Ресторан был за высоким, плетеным из тростника забором. Внутри, в стиле этого забора, была плетеная мебель, столы тоже плетеные, над столами широченные соломенные зонты. Среди этой мебели летали официанты в народных костюмах, на возвышении играл оркестрик, между кухней и посетителями был очаг с открытым огнем – словом, дорогое заведение.

Профессора Хусейн и Мохаммед были милейшие люди, словесники, лингвисты-русисты. Но, хотя и русисты, по-русски не говорили, Махмуд по-прежнему переводил. Тема разговора быстро определилась, как только мне были сказаны комплименты о русской поэзии Пушкина и Есенина, о том, что их не понимают в Европе, а только на Востоке. В свою очередь я блеснул знанием Низами, Хафиза, Саади, и мы сошлись на том, что религиозность и нравственность внедряются в народное сознание еще и посредством высокой поэзии. Только я засомневался, что воспеваемое Хайямом вино – это символ, а не вино вовсе.

– Это духовное вино, – переводил мне Махмуд. – Экстаз, молитва.

– Но он же пьет с женщиной. То есть он с нею, так сказать, молится, так понимать?

Махмуд долго переводил мои слова застолью. Увеличил их раз в пять, не меньше. Профессора, поглядывая на меня, смеялись.

– Ты меня, наверное, таким дураком выставляешь, – сказал я Махмуду. – Чего они смеются? Надо точно переводить.

– Разве я переводчик? – вскинулся вдруг Махмуд. – Я приставлен к тебе как друг, как большой ученый, разносторонний специалист, как можно не понять?

– Извини, пожалуйста. Все-таки чем ты их рассмешил?

– Не я, а ты. Добавил только, что Восток в русской поэзии значительнее Запада. Ты не согласен?

– Согласен. Да будет благословенна твоя отсебятина и благословен род твой. На отсебятину не обижайся. Отсебятина – это смысл творчества.

– Запишу.

Роберт Гриндли. Дрожащие минареты Ахмедабада. 1809