Нежность к ревущему зверю

— Вот ты спросил, чего я не летаю? — пьяно растягивая слова, сказал Колчанов. — Думаешь, меня по болезни списали? — Он посмотрел на сыновей; принял мину строгого отца и приказал: — Марш спать. Мать, гони, посидели, и будет.

Он допил свою рюмку и продолжал.

— Я в училище как попал? Сдуру. Развели агитацию в военкомате, ну я и пошел. Одно слово — летчик! А чего мне слово? Чего в нем, в слове-то? Ты летишь, а никто и не знает, кто летит и куда летит. Вот ежели гробанешься, может, и узнают. Вот тебя во всем городе один я узнал, а не дотянули бы — все узнали. Помнишь Котлярова? Красавец парень! А после аварии? На «ЛА-9»? Нет, думаю, это дело не по мне.

— Будет тебе, — спокойно сказала Марья Васильевна.

Она смотрела на вспотевшего мужа отчужденно, ее сжатые губы выражали брезгливое пренебрежение.

— Ты бы Алексею Сергеевичу охоту устроил на зорьке… Вы же охотник? — обратилась она затем к Лютрову.

— Опять угадали. А что, есть куда сходить?

— Заметано, — послушно отозвался муж. — Мне завтра нельзя, на работу к четырем, а тебя шофер подбросит на луга, к Сафоновским озерам. И собаку возьми. Па-аршивая собака, но из воды подаст, только потому и держу. Ружье?.. Сейчас.

Он встал и нетвердо вышел в соседнюю комнату.

— Откуда вы? — просто спросила женщина.

— Живу в Энске, работаю в пригороде… Правда, сейчас мы летаем не со своего аэродрома. — Лютров вдруг замолчал, по лицу женщины тенью скользнуло выражение сожаления, словно он говорил совсем не о том, о чем она спрашивала.

Не дослушав, она вышла на кухню. Вернулся Колчанов. В руках у него было ружье и патронташ, набитый красными патронами.

— Вот. «Зауэр». Бой — что надо. Плащ и сапоги в прихожей.

Марья Васильевна внесла большую кастрюлю с пельменями. Первую тарелку она подала Лютрову, не взглянув на него, потом мужу.

Колчанов наклонился над горкой пельменей, окунув лицо в густой пахучий пар.

— Как тут вторую не откупорить, а? Маш?

Марья Васильевна покосилась на Лютрова, спокойно ожидая, что скажет он. Лютров отрицательно покачал головой.

— Тебе больше нельзя, — холодно сказала она.

— Маша, такой гость!

— Тебе когда вставать? Будешь свободный — пей.

— Во, понял? И все.

— Жена права, Петр Саввич. И мне хватит, завтра начальство мое прилетит, неудобно.

— Молчу! Дело есть дело.

Лютров слушал одни и те же разглагольствования о «плохом постанове дела», об отсутствии необходимой наземной техники для обслуживания самолетов, о том, что в Перекатах не хотят жить летчики, а стюардессы развратили местных барышень короткими юбками («У нас такое ни в жизнь не обозначилось бы, а тут — форма!»); что механики ничего не смыслят в своем деле и задарма получают деньги.

Лютров хорошо знал весьма распространенную категорию людей, которые видят огрехи везде, начиная от месткомовских постановлений и кончая модой на длину юбок, что не мешает им извлекать пользу из каждой буквы закона. А то, что Колчанов принадлежал именно к этой малопочтенной категории, Лютров не сомневался. В душе ему было наплевать на хорошие и плохие «постановы дела», он и не жаловался, а лишь доказывал свою непричастность к тому, что некогда может быть поставлено ему в вину.

— Будет, — остановила его жена, — совсем заговорил человека, а ему и отдохнуть нужно, десятый час!

— Это верно. Ты ему постели.

— Не твоя забота. Ступай ложись, — сказала она и направилась в соседнюю комнату.

Колчанов послушно поплелся за ней.

Через десять минут Марья Васильевна вернулась. В руках она держала большую подушку со свежей, только что надетой наволочкой, простыни были зажаты под мышкой.

— Я вам здесь постелю, это у нас самая большая лежанка, — улыбнулась она, подходя к тахте у окна.

Не давая себе отчета, зачем он это делает, Лютров поглядел в приоткрытую дверь спальни хозяев.

— Спит уже, — ответила она на его взгляд, — он как сурок: чуть выпьет или поест поплотнее — и разомлеет… Головой слаб.

— Я начинаю верить, что вы и в самом деле угадываете мысли, — сказал Лютров.

Минуту она невозмутимо взбивала подушку.

— Разглядеть человека много ума не надо. А такой, как мой Петя, сам себя кажет: пригласил в гости, чтоб потешиться, вот-де какие у меня приятели, и сам же охаял вашу профессию, потому как не осилил… Чего в нем невидного? Ест, болтает одному себе в лад, и весь тут. Вот вы летаете, давно, поди, если мужа еще обучали, значит, дело по плечу вам, так и это видно… Человек вы не суетливый, глядите спокойно, весь для людей, тихий, вроде бы сторонний. Значит, сильный. Не кулаками, душой. А уж коли человек сильный не в начальниках ходит, значит, делом мастит да совестлив: ему людьми-то понукать стыдно, совесть не велит… Моему только дай власть, он всякому укажет, со всякого взыщет, всякого служить заставит, потому как совесть для него китайская книга: хоть год гляди, ничего не выкажет… А такие, как вы, совесть-то хранят свято, неприкосновенно, как намогильную плиту материну.

— Люди скрытны, Мария Васильевна, иногда их принимают за тех, кем они хотят выглядеть.

— Верно, иной и вырядится в человека, а приглядись, дурак и скажется…