Нежность к ревущему зверю

— Не. Пойдем, укажу. Пусть животная поклюеть индивидуально. Корова тут у меня в низине, старуха пасть посылаить, на свежие корма, да опасается, утопнет Буренка в болотине.

Пруд оказался в самом деле недалеко.

Они прошли заросли ольхи, спустились с песчаного берега к воде и, как по команде, остановились. На отмели вполоборота к ним стояла нагая женщина. Она была вся в брызгах. Ладные ноги, медлительная основательность движений…

— Иришка, никак! — охнул старик. — Ей-богу, она… эка ладная баба, мать-перемать… Бежим, однако, милок, не в кине.

Они вернулись на другую сторону бугра и присели у кустарника. Дратхаар вопросительно глядел на Лютрова.

— Матрены Ярской дочка, — доверительно прошептал старик. — В любую непогодь купается. Ишь, где ярдань сгоношила, сюда идти-то в полчаса не управишься… Хороша, а?

— Хороша, старик.

— Блюдеть себя… А ради кого? Ей уж за сорок, а ни мужика, ни робят.

— Что так?

— А пот так. Был у ей муж, эдакий с придурью. Мишка Думсков. Да житья-то промеж них с месяц никак всего и было. К матери сбежала.

— Случается.

— Чего не бывает, — согласился старик, отнюдь не утешившись таким выводом.

Метрах в трехстах над землей пролетел «АН-2». «Видно ли ее сверху?» — подумал Лютров и подивился ревнивому чувству. Когда самолет затих, старик принялся говорить, раздумчиво, повествовательно, как это ведется на Руси, когда рассказчик приглашает посетить прошлое.

— Отец ейной, Павел Ярской, крепкий мужик был, в плотницком деле умелец, веселой души человек. Выпить любил, однако ума не пропивал, не охальничал. Дочь баловал, это да. Услышит бывало-ти, парни из-за Иришки передрались, гордится: «Ай, девка!.. Слышь, мать, председателеву-то парню в месяц не отлежаться. Молодец, Иришка, отцова дочь! Знай наших! Теперь — живи, малец, помнить будешь!» У него присловье такое было — живи, помнить будешь… Да… В девках Иришка-то красавица была, парней возля нее как пчел. Где какая гулянка, она первая плясунья. Отец не противился. «Гуляй, говорит, сколь хочешь, нету моего тебе запрету, чтоб не гулять. Но коли нагуляешь по-бабьему, вот те слово — убью. Одна ты у меня, оттого не пожалею. Не спеши, свое возьмешь». Оно бы и впрямь так было, да тут война. Мужиков вымело. Иные-другие выходили замуж абы как, себя жалеючи, она — нет. Мать говорила, отца ждала, чтоб, значит, на свадьбе погулял, а его, Павла-то, в сорок четвертом под Яссами румынскими убило. А как война прогудела, то и парней-то ей под стать не шибко убереглось. Уходили миром, а вертались по одному… Ты вот скажи, милок, верно ли, будто немцы в охотку воюют, от характера якобы?.. Все-де им нипочем?

Выслушав ответ Лютрова, старик ухмыльнулся невесело, пожал плечами.

— Может, и верно толкуешь, только, в пример, русскому человеку, как ни шей, не пришьешь такую воззрению, чтобы всякого инородца ни за что изничтожать. Не тот предмет. Мы народ людской, в добре славу почитаем.

Старик привстал, высматривая корову в просвете между кустами.

— Игде она там, мать-перемать?.. Ну да ладно, не топор, сразу не утопнет.

Выглянуло солнце — словно развело огненным дыханием плотную пелену облаков. Мир повеселел. Ярче обозначилась девственная желтизна песчаного обрыва по ту сторону пруда, а за ним, присмотревшись, можно было увидеть тускло-медные стволы сосен на окраине Сафонова.

— Помню, свадьба у них неладом справлялась, не сладко на ней елось-пилось. Жених что ни слово — трясется паяцем, убью, орет, мне все нипочем, потому как я Берлин брал, а вы тут одне тыловые крысы… Люди, какие с фронта приходили, солдатского звания не теряли, а этот…

Старик разволновался. Голос его все более суровел, становился неприязненным, словно он не рассказывал, а оспаривал несогласие собеседника.

— Мальцом-то парень как парень был. Суродовала человека война, на всю жизнь спортила. И Иришку через него достала. Девкой жила как летела, а замуж вышла, глядь, и без крыла. Помаялась с месяц да вернулась к матери, все меньше страму. А тому раздолбаю и горя мало. «Таких баб игде хошь найду. Подходи и «битте пробирен». По сей день побирается, а жены все нет… Э, чего уж там!

Он поднялся и оглядел пруд.

— Иди, мой кобеля… Ушла.

Женщина уходила ленивой походкой рослых людей. Свободного покроя платье сминалось на влажном теле крупными складками.

Они молча смотрели ей вслед.

— Идет, а куда идет?.. Нехорошо бабе эдак-то, без мужа, без робят, а? Нынче как понимают?

— Нехорошо, отец.

— Чего хуже… Однако ж иттить пора, а то, гляди, взаправду сгинет старухина частная собственность.

Он попрощался и боком спустился в ложбину, заросшую ольхой.

А Лютров все глядел в спину уходящей, испытывая какое-то родственное чувство к ней. Судьба Ирины Ярской, не поступившейся своим человеческим достоинством ради ущербного благополучия Марии Колчановой, представлялась ему жестоко неправомерной. Разве может быть так немощно человеческое достоинство, так слепа и нетребовательна жизнь, наделяющая людей своими благами?