Нежность к ревущему зверю

Все, что произошло тогда между ними, было и не могло не быть мерзко и пошло непередаваемо: и потому, что она была близка не с ним одним, и потому, что происходящее не могло быть описано иначе, чем только языком дурным и стыдным. Самым же ужасающе стыдным для него было то, что она была его первой женщиной. Ему и теперь иногда становилось не по себе, когда он вспоминал полутьму жарко натопленной комнаты и себя с ней.

Но у человека нельзя отнять человеческое. Несмотря ни на что, в Лютрове неистребимо жило затаившееся в глубине памяти другое событие, почти лишенное деталей, оно все чаще приходило на ум как смутное подозрение о таком влечении к женщине, где не чувственность, а иное чувство определяет стремление прикоснуться, приласкать, защитить ее…

Ощущение родственности доверившейся тебе жизни, приобщение к дыханию восхищенного тобой существа и еще что-то неожиданное и тревожное, но в ту пору так и не разгаданное оставила после себя эта девушка.

Лютров хорошо помнил осень на большой реке, отпуск и поездку к брату в госпиталь, где Никита пробыл больше года после ранения на Курской дуге. Брат вышел к нему тогда за ворота госпиталя, опираясь на большую дубовую палку, витиевато изрезанную каким-то солдатом-умельцем.

…Ее имя было Оленька. Она говорила, что в семье ее зовут Алешкой. Познакомились они на теплоходе «Софья Перовская».

Теплоход рейсом из Верхней Волги в Балаковские затоны заканчивал навигацию и потому простаивал по нескольку часов у каждой пристани, у каждого дебаркадера. Почти восемь дней добирался до Балакова, так что у Лютрова оставался всего один день для встречи с Никитой.

Восемь дней и ночей провели они с Оленькой на теплоходе, прогуливаясь по холодным палубам, ночи напролет простаивая в узких проходах, у теплых перегородок, за которыми, сопя и ухая, работали машины; они почти не спали, он и эта девушка из Балакова. Лютров уже не помнит, какие слова помогли им так неожиданно довериться друг другу. В его памяти остались ее печальные и растерянные глаза, ее взгляд, каким она провожала его в обратный путь. На лице ее не было ни отчаяния, ни бабьей жалости к потерянной радости, просто она не ждала ничего другого, а потому и не понимала, что же это такое — огромное, невиданное пролетело над ней? «Что это было? Ну, помоги, скажи, что?» — спрашивали ее глаза.

Такой он и запомнил ее, девушку из Балакова.

А другие? Те, что были потом, когда он стал вполне самостоятельным человеком и мог соблазнительно щедро расплачиваться в ресторане?

Спутницы этой поры совсем не были похожи на Оленьку-Алешку и ничего не могли прибавить к тому, что ему было известно. Ни прибавить, ни убавить. Настолько ничего, что даже имена их вспоминаются не вдруг. Как звали ту артистку, с которой тебя познакомили в День авиации? Она напоминала некую разновидность дикой кошки с долгим и гладким телом, чьи неторопливые движения отмечены грандиозной целесообразностью, скрытой силой и уверенностью в себе. В фигуре ничего выступающего, в одежде ничего лишнего. Чаще всего на ней было неплотно облегающее вязаное платье цвета первых весенних листьев, такая же шапочка детским чепцом, аккуратно прикрывающая уши и волосы до последней пряди и придающая матово-смуглому лицу ту меру инфантильности, которая если и не молодит, но выдает склонности. Ее глаза казались темно-серыми до тех пор, пока она не поворачивала их в сторону. Тогда в глубине зрачков рождался густой зеленый тон, словно рассыпанная по кругу райка зеленая пыльца становилась плотнее, как голубизна стекла при взгляде на торец. Ее губы, безупречно выкрашенные в густо-морковный цвет, какой идет к определенному оттенку зеленого, очень выразительны, но подвижность делает их неуловимыми в очертаниях. Они соблазнительны, но слишком опытны. Женщин с таким ртом не пугает откровенность за гранью пристойного, они умны, наблюдательны, догадливы и умеют взять все до предела от дарованной внешности. И вообще все, что можно взять. Ее заботила лишь наследственная склонность к полноте да боязнь огласки. Она выбрала странное место для свиданий: он ждал ее на Каменной набережной под мостом. Она приходила туда во второй половине дня, шла пешком от своего дома и без конца оглядывалась. Это и называлось любовью. Однажды Лютров почувствовал себя дублером, что подменяет актеров в непосильных для них трюках. И больше не останавливал свою «Волгу» под мостом.

Санин был терпимее, его веселые, все понимающие глаза умели видеть в женщинах не более того, что им нравилось в себе, а потому они считали Сергея интересным мужчиной, несмотря на следы ожогов на скулах и подбородке. Впрочем, все скабрезное, походя адресованное женщинам и женскому, всегда вызывало в нем приступы раздражения.

— Наследие кабацкого мира мещан, нравственный маразм, духовная суть подонков, — ругался он. — И почему так: в куче мужики говорят не о девушках и женщинах, а «про баб»? Ведь наедине с ними самая глухая душа отыскивает красивые слова? Недотепы.

К Лютрову наклонился Чернорай:

— Леша! Иду на четвертый разворот. Сам сажать будешь?

— Да.