Ничто

Софи пришлось ударить ножом четыре раза: было сложно попасть куда надо из-за того, что Ян-Йохан извивался. Я видела, как нож опустился в третий и четвертый раз. Все-таки интересно было наблюдать, как вместо пальца остались лишь волокна и обрубок. А потом все залило кровью, так что хорошо, что Красотку Розу выставили за дверь, потому что крови было много.

Все длилось целую вечность, а потом в одно мгновение закончилось.

Софи медленно поднялась, почистила нож горсткой опилок, а затем воткнула его в столб, где он торчал раньше. Руки она вытерла о джинсы.

— Дело сделано, — сказала она и вернулась отыскивать палец.

Дама Вернер с Майкен наложили на руку Ян-Йохана простую повязку, Благочестивый Кай подвез тележку, и когда у Ян-Йохана подкосились ноги, Большой Ханс вынес его наружу и усадил в тележку.

Ян-Йохан рыдал так, что почти не мог вздохнуть, а на его штанах виднелось большое коричневое пятно, от которого исходил неприятный запах.

— Не забудь, тебе решать насчет следующего! — прокричал Оле, чтобы немного его взбодрить, хотя никакого следующего не было.

Если только он не имел в виду Пьера Антона.

Благочестивый Кай нажал на педали велосипеда, и газетная тележка с хныкающим Ян-Йоханом весело покатилась за ним.

XVIII

Я не знаю, что бы произошло, если бы Ян-Йохан все не рассказал. Но случилось так, что полиция приехала на лесопилку прежде, чем мы успели туда привести Пьера Антона.

Когда они явились, мы всё еще были там. Все вместе.

Позже они написали нашим родителям, что, помимо двадцати, по всей видимости, невредимых семиклассников, они обнаружили зловонную кучу со странным и жутким содержанием, в том числе отрезанную собачью голову, детский гробик, вероятно с останками (в целях сохранности доказательств его не открыли), окровавленный указательный палец, оскверненную статую Иисуса, Даннеброг, змею в формалине, молитвенный коврик, костыли, телескоп, неоново-желтый велосипед и т. д.

Это и т. д. нас обидело. Как будто они могли уменьшить значимость до и т. д.

И так далее. И тому подобное. И все такое прочее, что не нужно называть по имени, по крайней мере в данный момент.

Нам не предоставили возможности что-либо возразить. Так как тут такая каша заварилась!

До Рождества оставалось всего восемь дней, но никто не видел причин принимать это во внимание.

Большинство из нас оказались дома под замком, некоторых поколотили, а Хуссейн опять попал в больницу, где уже находился Ян-Йохан. Им, по крайней мере, повезло, так как их положили в одну палату, где они могли разговаривать. Мне же оставалось только лежать в кровати и смотреть на стену с полосатыми обоями — с того момента, как полиция проводила меня домой и передала письмо моей маме в субботу днем, и до утра понедельника, когда мне разрешили пойти в школу, приказав сразу после уроков вернуться домой. И это было только начало.

В школе нам снова устроили головомойку.

Мы были тверды и не сдались. То есть почти не сдались: некоторые плакали и просили прощения. Подлиза Хенрик рыдал навзрыд, говоря, что это все наша вина, а он не хотел ни в чем участвовать. Особенно в затее со змеей в формалине.

— Простите меня! Простите меня! — завывал Благочестивый Кай, и от этого нам стало совсем не по себе, так что в конце концов Оле пришлось сильно ущипнуть его за бедро.

— Простите, я больше так не буду! — хныкал Фредерик, сидя на стуле с такой прямой спиной, словно стоял по стойке «смирно». По крайней мере, до тех пор, пока Майкен не ткнула острым концом циркуля ему в бок.

Софи презрительно переводила взгляд с одного отступника на другого. Сама она была абсолютно спокойной. И когда Эскильдсен, прокричав на нас тридцать восемь минут подряд, ударил рукой по столу и потребовал объяснить, ради чего все это было, ответила ему она.

— Ради смысла, — Софи кивнула словно себе самой. — Вы ведь нас ничему не научили. Поэтому нам пришлось искать его самим.

Софи сразу же отправили к директору.

Согласно слухам, у директора она лишь повторила свои слова, а он в качестве наказания оставил ее после уроков и орал так, что слышно было даже во дворе школы.

Когда Софи вернулась в класс, ее глаза светились по-особенному. Я долго смотрела на нее. Не считая легкого румянца на скулах у корней волос, ее лицо было бледным и непоколебимым, возможно, с налетом какой-то холодности, но еще и с оттенком пламенной страсти. Не зная точно, что это была за страсть, я поняла — это как-то связано со смыслом. И я решила ни в коем случае не забывать об этом, что бы ни случилось. Неважно, что эту пламенную страсть нельзя было положить в кучу смысла и мне придется как-то по-другому объяснять все Пьеру Антону.

На перемене мы топтались, обсуждая, что делать.

Было холодно, перчатки и шапки не особо спасали, а асфальт на школьном дворе был покрыт тонким слоем мокрого снега, от которого наши сапоги становились влажными и противными. Но деваться некуда: в качестве наказания мы не могли больше проводить перемены внутри школы.

Некоторые были настроены рассказать все как есть, дав понять, что во всем виноват Пьер Антон, а затем вернуть все вещи на место.