Нидерландская революция

Разумеется, Лувен и Дуэ долгое время еще имели выдающихся преподавателей. Но как могли эти преподаватели, при тех условиях, в которых они находились, позволить себе хотя бы малейшую смелость? Опека, тяготевшая над факультетами, связывала их по рукам и по ногам, делала их косными и привела под конец к тому, что на них преподавалась только официальная наука. Уже в начале XVIII в. Гейнзий констатировал первые признаки упадка высшего образования в Лувене. Блестящая слава, которой столько времени пользовался университет, быстро померкла. В то время как Лейден, его кальвинистский соперник, привлекал со всех концов Европы профессоров и студентов, Лувен комплектовал свои кадры исключительно из своих же бельгийских провинций. К тому же он прилагал огромные усилия, чтобы удержать за собой хотя бы этот ограниченный круг лиц. Так, он старался запретить иезуитам преподавать философию[1159]

и помешал созданию в Льеже конкурирующего университета. Только один теологический факультет сохранял еще кое-какую независимость. Здесь еще не совсем угас дух Байя. Ярким проявлением его было издание в 1640 г. «Augustinus», развязавшее последнюю идейную борьбу, которая до конца XVIII в. волновала страну. За пределами университета обстановка была еще более неблагоприятна для свободного развития научной деятельности. Цензура, осуществлявшаяся государством и церковью над всей духовной деятельностью, система инквизиции, применявшаяся к книгопечатанию и книжному делу, парализовала всякую духовную инициативу, расходившуюся со строго католическим духом. Всякое научное исследование вскоре прекратилось ввиду той осторожности, которую приходилось соблюдать при этом. Известно, как поплатился ван Бельмонт за опубликование в 1617 г. наблюдений, сделанных им над животным магнетизмом. Иезуит Роберти написал на него донос епископскому суду в Мехельне, обвиняя его в ереси; он вынужден был принести торжественное отречение, и лишь через 2 года после его смерти его родным удалось добиться его реабилитации.

Однако было бы ошибочно думать, что эрцгерцогская чета была принципиально враждебна науке и распространению высшего образования. Она была иного мнения, чем юрист Перес, полагавший, что невежество народа полезно для государственной власти[1160]

. Она наоборот, осыпала писателей, ученых и артистов доказательствами своего благоволения[1161]

. Но приступить к исследованию важнейших вопросов, которые как в области религии, так и философии и истории будят человеческую любознательность, было слишком рискованным для науки, несмотря на доброжелательство правительства, и она стала медленно хиреть в тех тесных рамках, в которые она была зажата. Правда, историческая наука давала еще в первой половине XVII в. довольно значительную научную продукцию, но при ближайшем знакомстве с ней можно убедиться, что она свидетельствует о характерной робости. Тщетно Ришардо и Пекий добивались, чтобы историки занялись вопросами новейшей истории[1162]

: они предпочитали благоразумно отворачиваться от них. Ван дер Гар, Бургунд и Понт Этер довели изложение нидерландских войн до конца XVI в. или даже до начала 12-летнего перемирия, но они не имели продолжателей. Все историки обратились к прошлому. Они отгородились от настоящего изучением древнего периода национальной истории. Это были издатели источников вроде Мирен, исследователи древностей вроде Мальбранка, составители описания печатей вроде Вредин, исследователи манускриптов или археолога вроде Сандера. Как бы преданы они ни были новому режиму, но они чувствовали, что могли бы говорить о нем лишь с величайшей осторожностью. Ни один из них не решался выйти за пределы средневековой истории. Они предоставили итальянцу Бентивольо изобразить картину правления Альберта и Изабеллы, современниками которого они были.

Надо кроме того отметить, что почти все они принадлежали к католическому духовенству. И это тоже чрезвычайно характерно. В строго конфессиональном государстве XVII в. католическая церковь поглощала все духовные силы народа. Ее победа придала ей веру в себя и оптимизм, необходимые для развития научной деятельности. Она чувствовала себя совершенно свободно, не испытывала никаких стеснений в рамках ортодоксии, которые светский человек постоянно боялся перешагнуть. Так как она была тесно связана с государством, то ей нечего было бояться его. И, наконец, она была кроме того защищена от цензуры, так как она осуществляла ее сама. Поэтому в Бельгии XVII в. она опять заняла в умственной жизни почти такое же положение, как и в средние века. Да и как могла она, руководи всем просвещением страны, не руководить одновременно и высшим образованием?