Никоарэ Подкова

Атаман Агапие Лэкустенский, скакавший впереди отряда, остановился перед дедом Елисеем.

— Коли вести добрые, я к государю гонцов не стану отправлять.

— Вести у нас добрые, Агапие, — отвечал Покотило. — Видишь, на той стороне уже разводят таборные костры. От Константина Шаха были гонцы?

— Уговор у нас такой: нет вестей — значит везде спокойно и дело идет своим чередом. Последний гетманский гонец примчался, когда мы выступили с Острова. Подкрепил он наше предположение, что и Шах подойдет к Днестру со стороны ногайского рубежа ноября одиннадцатого дня таким же распорядком, как и мы: впереди Оплетин с головным отрядом, а вслед за Оплетиным — его милость Константин Шах.

Карайман и Агапие со своими лазутчиками удивленно глядели, как от берега спешат ратники, подходят к уснувшему у костра начальнику переправы, понимают его и, подхватив под руки, тащат к парому, на котором стояли последние телеги есаула.

Когда сгустились сумерки, прибыл и сам Никоарэ с главными силами своего войска. На востоке поднялась почти полная луна, озарив на одном берегу широкую степь, а на молдавской стороне белевшие над Сороками, словно в туманной дымке, меловые утесы.

Двадцать две сотни ратников с великим шумом столпились у переправы. Фигуры молдаван в темной одежде отбрасывали черные тени на сияющую водную гладь, освещенную узкой полосой заката. Сверкали искры из-под копыт нетерпеливых коней. Телеги расставлены были гуськом на дороге к парому. Никоарэ Подкова, Елисей Покотило и Тадеуш Копицкий долгое время сидели в седлах, следя за переправой, получая донесения и направляя ответные приказы, требуя, чтобы шум переправы был не громче журчания бегущих вод. Голоса воинов не выделялись в этом неясном глухом гуле.

В десятом часу вечера левый берег успокоился. На паром въехал государев возок и все задержавшиеся. Местные паромщики давно сбились с ног от усталости и лежали без сил на правом берегу; переправляли паром ратники из сотен есаула Елисея.

Когда Подкова вступил на правый берег, стража подала весть, и у всех таборных костров с криками поднялись ратники, приветствуя государя. Но вышло повеление — быть тишине. Пусть сотни пекутся об ужине и отдыхе. С понедельника двенадцатого ноября начиналась война его светлости, не прихоти ради, а гневом и болью порожденная. В эту долгожданную ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября государь постится и бодрствует.

Вскоре табор умолк. Луна уже довольно высоко поднялась над землей; а выше луны в глубине небосвода показалась комета, подобная огненному мечу.

Люди, прибывшие встретить государя, все расспрашивали, что говорят в дальней киевской стороне о хвостатой звезде. Здесь, на этом берегу Днестра, православные еще не опомнились. Двое монахов Нямецкой обители призывают людей отдать все свое достояние святому монастырю.

— Отчего ж? — ухмыльнулся Доминте, младший из братьев Гырбову.

— Как «отчего»? — удивились собеседники. — Да ведь наступает конец света, ратник.

— Люди добрые, — робко проговорил Доминте. — Вот хоть спросите моего батяню Некиту: раз конец света, так ни скот, ни одежда, ни деньги никому уж не понадобятся, будь то воин, будь то монах.

Люди удивленно слушали мудреца, изрекшего такие умные слова.

— Да и не только батяня Некита — государь Никоарэ тоже говаривал: не смерти надо бояться молдавскому люду, а жизни, ежели останется она такой же горемычной, как теперь…

— И то правда… — бормотали слушатели.

В полночный час, когда огни костров, сияние луны и кометы окутывали табор светлой мглой, Никоарэ спросил есаула Елисея, бодрствовавшего рядом, что может он сообщить о ямпольском боярине.

— Хотел я посмотреть ему в глаза и услышать его голос, — сказал Никоарэ, — чтобы убедиться, верен ли он мне.

Тогда старый Елисей подал знак Копью — тот давно дожидался, стоя возле Никоарэ, как немой истукан. Верный слуга шагнул к государю и преклонил колено. Отвязал от пояса красную шерстяную суму и достал из нее голову Гаврила Пожара, тщательно омытую и прибранную; ни слова не промолвив, он положил ее на разостланную суму.

Никоарэ обратил взор к мертвой голове, на лоб ее упало золотистое сияние луны. Он видел лицо и потухшие глаза предателя, но голоса не суждено ему было услышать до скончания веков.

Камнем легла печаль на землю и небо. Никоарэ тяжело вздохнул, затем подал знак убрать подальше этот прах человеческий.

Молча сошел Копье к Днестру, пустил голову по волне и долго, пока не потонула, глядел, как плывет она по стремнине. А в это время есаул Елисей тихим голосом рассказывал государю, как погиб монах Агафангел.

Никоарэ внимательно слушал, лицо его потемнело от печали, а когда дед Покотило умолк, поднял глаза к небосводу.

— Стало быть, — шепнул он, — в ту ночь, когда его схватили, глядел и он на это знаменье?

— Да. И полюбовница его вышла с ним.

— Зовут ее «Прекрасной Леонорой», — пояснил пан Тадеуш. — Львовские хозяева подослали ее, чтоб следила за ним.

— Да-да… — вздохнул Никоарэ. — А теперь та Леонора смотрит, быть может, на знаменье одна, ждет и ничего не понимает.