Никоарэ Подкова

Слезы текли по лицу старика Гынжа и падали на его седые усы. Он не двигался с места.

— Иди, дедушка, — мягко добавил Никоарэ, положив руку ему на плечо.

Дед Петря склонил голову и вышел. В дверях сабля его зацепилась за косяк.

«Плохая примета», — подумал про себя Подкова и сам улыбнулся такому суеверию, свидетельству слабости его в этот час.

Открыв дверь, он крикнул стражу:

— Позвать ко мне логофета[66] Раду.

Потом вспомнил, что новый логофет по горло занят делами. Был праздничный день. Но Раду Сулицэ вызвал в логофетство дьяка по молдавскому письму и двух его учеников для составления и рассылки по городам государевых повелений. Старостам и пыркэлабам предписывалось, не мешкая, без малейшей задержки отрядить ко двору государя Никоарэ самых старых капитанов мазыльских и рэзешских дружин; оным капитанам надлежит войти в государев суд, каковой вскорости начнет свою работу.

— Не будь нас, что бы поделывали власти? — приговаривал молдавский дьяк Штефан Христофор. — В великой кручине пребывали бы власти. Кто записывает приказы? Мы. Кто рассылает их? Опять-таки мы. И все должны нашим грамотам повиноваться. Да будет тебе известно, твоя светлость, что Штефан Христофор — опора Большого приказа еще со времен покойного господаря Петру Рареша. Частенько меняются государи — таковы уж невзгоды и печали мирские, а Большой приказ долговечен и служит всем государям. Ни турок с ним ничего не поделает, ни господарь; мы от перемен не зависим, мы — Большой приказ и ведаем всеми делами и порядками в Молдавском господарстве. Вот написал я грамоту, и дело пойдет как по маслу. А ученикам моим Мыцу и Кодоману только и остается, что подрезать и чинить добрые гусиные перья. Я пишу, и господарская власть заботы не знает.

У деда Христофора ноги с трудом носили бренное тело, отяжелевшее не только от долгих прожитых лет, но и от слабости человеческой: уж очень любил Христофор вино собственного виноградника в Бучуме; штофчик сего вина непременно носил он с собою в приказ. Силой, заключенной в сем штофчике, надобно объяснить и те истины, какие он охотно открывал всем, кто желал его слушать, и его храбрость в обращении со старшими. А впрочем, он был добрым, носатым и совестливым стариком. В политику не вдавался, знал свой шесток, оставался самим собой — Штефаном Христофором Гусиное перо — и жизнь свою посвятил Большому приказу Молдавии. Ученики Мыцу и Кодоман, такие же тщедушные заморыши, как и их учитель, только молодые, поведали деду Христофору, что новый логофет — книжник, ученей всех книжников и ученых на всем белом свете. Хе-хе! Сие не волновало старого дьяка Штефана Христофора — никто не мог его превзойти!

— На-ка, вот, послушай:

«Его милости пыркэлабу Ковурлуйской волости, поставленному в княжение его светлости Иона Никоарэ.

Восстань, внемли и не мешкая пришли в стольный город достойнейшего и старейшего мазыльского капитана твоей волости. И не делать тебе по-иному.

Господарь повелел, великий логофет печать приложил, дьяк Штефан написал.»

— Добро, дед Христофор, — сказал логофет Раду. — Послать подобные же грамоты в остальные двенадцать волостей.

— А что я говорил? — весело смеялся старик, открыв щербатый рот и горделиво пыжась в серой своей свитке. — Все напишем. Только поначалу надобно мне начертать грамоту, веленную самим государем. Не то разгневается, коли замешкаюсь. Грамота про Мирославское озеро, где учинилась распря промеж монахов и негодников крестьян. Пропишу я им, крестьянам, и постращаю: не угомонятся, вспомянет о них государева сабля.

— Дед Христофор, не то говоришь, — отвечал логофет Раду. — Государь повелел тебе прописать по жалобе мирославских крестьян на горунских монахов; беззаконно промышляют оные монахи неводами в озере и опустошают его.

— Стало быть, монахам прописать?

— Ясное дело.

— Добро. Положись на меня, мигом постращаю. Я не чета другим дьякам. На что годится Евантие Симандра, хотя он эллинской и латинской грамоте обучен? На что Радомир Коцманский, хотя он и по-сербскому и по-ляшскому пишет? Неделями они сюда не заглядывают. И когда их еще государь позовет! А Штефан Христофор — столп Большого приказа. Налейте-ка, хлопцы, чернил в горшочек. Гусиное перо стерлось и скрипит. Ну да ничего, для отринутых монахов подойдет. Послушай, твоя светлость логофет, что я прописал:

«Его преосвященству, отцу игумну Горунского скита.

Изволь больше не лезть неводами в рэзешское и вечинское озеро Мирославы, а коли ослушаетесь, так сам чорт не спасет вас от руки великого армаша.

Господарь повелел, великий логофет приложил печать, дьяк Штефан написал».

Оторвавшись от грамоты, дед Христофор вскинул слезящиеся глазки, обведенные красной каемкой, дважды причмокнул языком и вдруг задрожал: в приоткрытую дверь он заметил господаря. Никоарэ слушал грамоту, хмуро сдвинув брови; однако, заметив, как перепугался старый дьяк, добродушно улыбнулся.

Дед Арвинте, собиравшийся передать логофету повеление, стоял позади его светлости; голова его ушла в плечи, поднявшиеся от ужаса до самых ушей. Но увидев прояснившееся лицо господаря, возрадовался и он.