Никоарэ Подкова

— Добрая грамота! — подтвердил господарь. — По моей догадке, это и есть тот старый дьяк, о котором ты мне рассказывал, Раду?

— Он самый, государь, — улыбаясь, ответил Раду Сулицэ. — Самый знаменитый во всем мире дьяк, Штефан Христофор, молдавский дьяк Большого приказа.

— Так точно, государь, — со слезами на глазах подтвердил старик и вздохнул от полноты чувств. — Удостоился я лицезреть тебя, витязь. Теперь можно бы и умереть, кабы не надо было так много писать в сем Приказе.

Никоарэ с жалостью взглянул на тощего столпа приказа, потом обратился к логофету:

— Хочу тебе кое-что сказать, Раду, коли ты кончил. Ступай за мной.

Старик писарь и оба ученика с великим смирением поклонились господарю. Никоарэ Водэ и логофет вышли.

— Тоска томит мою душу, друг, — проговорил Никоарэ, когда они очутились в его опочивальне.

Дьяк приметил опрокинутое кресло; подошел прямо к столику, нагнулся и поднял грамоту матушки Олимпиады. Никоарэ отобрал ее и осторожно, точно драгоценность, положил в кимир. Вдвоем подняли кресло, дьяк придвинул его к окну. Никоарэ сел, логофет продолжал стоять.

— Чем же ты встревожен, светлый государь? — проговорил Раду Сулицэ, внимательно вглядываясь в своего господина. Затем, опустив голову, выслушал ответ, размышляя про себя, что надобно делать и как ответить.

— Думается мне, — спокойно проговорил он, — что проступок брата твоей светлости — не вероломство и не вражье дело, а грех молодости. Будь снисходителен, светлый государь. Все мы люди-человеки, и ничто человеческое не чуждо нам.

— Теперь я немного успокоился, друг, — отвечал Никоарэ. — Конечно, и я ведь тоже человек, верно ты говоришь. Я понимаю Александру… Но и гнев мой оправдан. Как тебе сказать? Иного друга нет у меня рядом, дьяк, а мудрость твоя мне знакома. Потому и потянуло меня сейчас побеседовать с тобою. Ну вот… Как бы это сказать?… Мне бы полагалось быть нетерпеливей Ликсандру и ускакать туда, куда помчался он, ибо звали туда меня, а не его… Однако я сдержал свое сердце и нахожусь там, где быть мне долг повелевает.

Дьяк опустил голову.

— Государь, а коли его милость ошибся, так сама ошибка будет ему карой. Глаза, что встретят Александру, пронзят его взором, подобным отравленным стрелам. Пожалеем его. Воротится он с уязвленным сердцем.

Никоарэ схватил дьяка за руку.

— Ты прав, друг, — шепнул он, устремив в окно невидящие глаза. Подождем.

Логофет Сулицэ почувствовал, что могучая рука Никоарэ горит, как в жару огневицы.

— До будущей пятницы, славный государь, надеюсь, все уладится. И брат твоей светлости воротится с дедом Петрей. В пятницу откроется в дворцовой зале суд над злодеями.

В четверг, за день до открытия суда, донесли господарю, что великий армаш Петря Гынж прибыл со свитой из Дэвиден. Никоарэ бросился на балкон. Он взглянул на ступени красного крыльца. В глазах у него помутилось. Того, кого ожидал он, там не было. В легкой тележке Дэвидяна сидели Йоргу Самсон и матушка Олимпиада. С крытой козацкой телеги сошли дед Петря и батяня Гицэ Ботгрос и помогли спуститься Младышу, вернее тени прежнего Младыша таким он казался усталым и немощным. Иле Карайман тоже соскочил с передка и, оставив коней на попечение дворцовых служителей, кинулся поддержать больного.

Было ясно, что Младыш надорвался и изнемог. Он беспомощно шатался из стороны в сторону, его вели, держа под руки. В красивом его лице не было ни кровинки, голова клонилась то на одно плечо, то на другое, никла к груди.

Олимпиада заметила, что господарь дожидается на балконе, и двинулась к нему, высокая, в черной одежде, повязанная траурной шелковой косынкой; торопливо взойдя по ступенькам, она схватилась за голову, еле сдерживая вопль, и бросилась к Никоарэ, приникла к его руке.

Никоарэ молча смотрел на нее широко раскрытыми, полными ужаса глазами, хотел заговорить и не мог — голоса не было. Только взглядом молил ее объяснить. Служителям и страже подал знак уйти прочь.

— Что случилось с Александру? — простонал он. Во рту у него пересохло, как от жара.

— Чуть было не погиб, государь… Долго лежал без дыхания, еле вырвала его из-под крыла смерти… Но связи с этим миром у него более нет.

Матушка говорила тихо и быстро, внимательно оглядывая Подкову.

Никоарэ пытался еще что-то спросить, но голос не слушался его. Олимпиада ответила и на безмолвный его вопрос.

— Примчался он к дому нашего мазыла и кинулся к деве. Он звал, вопрошал. Дом был пуст. Старики ужинали у Йоргу Самсона. А он все искал свое видение, искал милую, как снилась она ему в мечтании. А девы-то уж не было, светлый государь. В Ильин день уснула навеки, и похоронили ее рядом с гробницей Давида Всадника.

Матушка умолкла. Никоарэ смотрел на нее неподвижным, пристальным взглядом.

— Говори, матушка…

Он еле слышно шепнул эти слова, но Олимпиада знала, о чем он спрашивает.