Никоарэ Подкова

Ботгрос при мне советовал им не уходить, остаться на отцовской земле и пустить снова мельницу.

А сыны, Некита и Доминте, твердят одно: нет, они уйдут, боятся Вартика.

Уверял их Ботгрос: есть у него какой-то древний меч, и филипенский боярин боится-де сего меча, как бы не ударил его по затылку.

«Нет, — ответили ему Некита и Доминте, — мы лучше уйдем туда, где живет государь Никоарэ Подкова».

«И я уйду, — воскликнул тут же Гицэ Ботгрос. — Как придет мой час, сяду на коня и отправлюсь».

Так что возможно, славный государь, к тебе будут наши люди, и я пришлю через них вести».

Эту последнюю часть письма матушки гетман торопливо пробежал глазами, торопливо отложил листок и тотчас воротился к рассказу об Илинке. Он перечитал его не спеша, не раз останавливался, задумывался, и память рисовала ему лица и картины из грустной сказки о минувшей весне.

Долго сидел он неподвижно у стола, подпирая рукой голову. Потом тяжело вздохнул, тряхнул головой и, вскочив со стула, вышел на крыльцо, гневным голосом зовя дьяка Сулицэ.

Никто не откликнулся ни на первый, ни на второй его зов. Старухи-вдовицы — на огороде, дед Петря и Младыш вышли в поемные луга на соколиную охоту; остальные воины спустились с рыболовными снастями к приднепровским озерам.

Никоарэ обогнул дом и вышел к обрывистому берегу над рекой.

Неподалеку Иле Карайман слушал звонкую песню жаворонка купавшегося в лучах солнца над его головой.

Никоарэ в третий раз кликнул дьяка, Иле вздрогнул и обернулся.

— Что прикажешь, государь?

— Разыщи Сулицэ, Иле, — крикнул гетман. — И пусть мне оседлают каурого. Оба поедете со мной; захватите луки и аркан. Чтоб через четверть часа быть мне на коне. Понял?

— Слушаю, государь.

«Что с ним случилось? — удивился Карайман. — Отчего в такой день обуял его гнев?»

Дьяк Раду находился в саду, где он прививал дикую яблоню — на радость тем, кто будет жить здесь, когда его уже не станет на земле.

— Гневается господин наш. Пойдем за ним, дьяк.

Иле передал дьяку приказ Никоарэ, и оба направились к конюшням.

Готовясь к выезду, Подкова сменил домашний чекмень на одежду, удобную для охоты, с правого бока прицепил к поясу кинжал.

Что еще надобно было? Ничего. И все же что-то ему надо было взять. Он искал и не находил. Опрокинул два стула; перешагнув через скинутый чекмень, отшвырнул его ногою, затем воротился, поднял его и достал из кармана грамоту Олимпиады. Сложив послание, спрятал его на груди.

— Мы здесь, государь, — раздался из сеней голос Иле Караймана.

Лишь только гетман показался в дверях, дьяк, внимательно вглядевшись в него, прочел на его лице беспокойство и понял, что лэкустянин Агапие привез ему грамоту. Изустные вести не могли ни заключать в себе тайны, ни взволновать его так. Стало быть, атаман Агапие привез письмо, потому-то он и попросил разрешения войти в покои к государю.

«О чем же может гласить сия грамота? Будь в ней вести о повседневных делах, невзгодах будничной жизни, он бы сказал нам, — думал про себя дьяк, — ибо в Дэвиденах мы жили в братстве и дружбе. Да и разве могут дела житейские так взволновать мужа, подобного гетману? Вон как затуманились у него очи, резким стал голос, и гнев сквозит в каждом движении».

Но дьяк ведал и о другом — частью сам угадал, частью поведала ему цыганка Мура: Младыш упорно шел на приступ, но крестница Олимпиады защищалась. Любовь ее обратилась к старшему брату и разгоралась тем пуще, что Никоарэ казался равнодушным и не откликался на ее чувство. Видно, грамота матушки зовет его, рассказывает ему о любовном недуге Илинки.

Да, гнев его сродни любовной муке. Гетман бьется изо всех сил, чтобы сломить самого себя. Теперь и брат ему уже не друг. Теперь он еще более одинок, чем когда-либо. И думалось дьяку, что при всей твердости воли у такого мужа победа его над сердцем своим принесет с собой потрясения и развалины.

День стоял прозрачный, хрустальный; солнце почти достигло зенита. Жаворонки умолкли; протянувшись с севера на юг, сверкал среди вольных просторов Днепр; под обрывом зеленели луга. Никоарэ погнал коня навстречу ласковому южному ветру. Сопутствуемый товарищами, он спустился по обрывистому склону и поскакал по тропке, что вилась среди молодых трав и блиставших свежестью цветов.

Долго бежали кони спорой иноходью; воздух напоен был мягкой весенней теплынью. В уединенных озерках охотники спугивали чибисов, с тонким писком вздымавшихся ввысь; в небе пролетали журавли. Всадники вступили в безлюдную пустыню; они остановились, прислушиваясь, не долетит ли к ним, точно из другого мира, далекий звон колокола; но ничего не было слышно.

Никоарэ обратился к дьяку:

— Здесь выходит к руслу Днепра ущелье, веками углубляемое весенними потоками. Это дикое место, тут я уже не раз бывал.

— А что привело тебя сюда, государь?

— Я охотился на волков и, случалось, загонял одного в это ущелье с отвесными стенами, откуда уже нет выхода. Мы с немногими товарищами гнали его, пока он не высовывал языка от усталости, а тогда я соскакивал с коня и шел против него.

Дьяк с жалостью глядел в затуманенные и угрюмые глаза Никоарэ.