Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

От тебя уже давно нет писем. Я не получил ответа на мое сообщение касательно возможности перевода тебя в новую геологическую систему. Что тебе ответили на твое заявление? Ты напрасно сердишься на присланные тебе деньги. Мне их выделить (такую ничтожную сумму!) было нетрудно. И я, конечно, отлично понимаю, что это не помощь. Мне и в голову не могло прийти, что ты истолкуешь этот перевод как то, что я воспринял твою жалобу на трудность жизни как на скрытую просьбу помочь. Какие пустяки! Мне просто хотелось сделать маленький подарок твоим детям.

Ты мне хочешь что-то рассказать о Нине Дмитрéнко[857]. Ты лучше напиши. Меня интересует эта странная девушка, всегда так метавшаяся в своей жизни, оказавшейся столь короткой.

Недавно Михаил Леонидович читал в «Клубе Писателей» отрывки из «Чистилища» и «Рая» в своем переводе[858]. Вступительное слово держал Дживелегов[859]. Поднят вопрос о Сталинской премии

[860]. Успех у него очень большой. Я так радуюсь и за него, и за милую Татьяну Борисовну.

Диссертацию сдал на днях в Институт Мировой литературы. Привет твоей Тане от нас обоих.

Твой НАнц.

3 мая <1944 г.> Москва

Милый Гогус, на праздниках я немножко прихворнул, и это заставило меня покинуть на три дня мой письменный стол, к которому я прикован теперь, как к тачке. Мне нужно выполнить к сроку 4 работы, и это угнетает меня. Я рад был отвлечься. Читал Толстого (рассказы) и перечитывал письма Софьи Александровны.

На днях у меня был один детскоселец[861] и рассказал, что стены того дома, который был мне так дорог, в котором догорала жизнь моей семьи, — стены еще стоят, но внутри все пусто. Погибла не только моя библиотека, но и «шкаф былого» с дневниками моим и Татьяны Николаевны, с нашей перепиской, с рукописями ее работ, со всем — со всем, что было мне так дорого. Надежды, что это спаслось от фашистского вторжения, конечно, было мало. Но все же какая-то надежда теплилась. Для меня это новое завоевание смерти, новые похороны. Ты жалуешься, что я мало пишу о себе.

Что писать? Внешняя жизнь с разными препятствиями и разочарованиями течет довольно благополучно. Я живу с интересом. Этот интерес к жизни во мне до сих пор не убит. Внутренняя активность, эта воля к жизни еще не ослабла. Еще нет во мне старости, даже нет, в сущности, той устали от жизни, которая была бы так понятна. Но чаще мысль о том, сколько уже всего схоронено, — какая-то доминирующая мысль. Теперь мне нужно немногое. Мне нужен человек, которого бы я любил и который любит меня, — у меня есть София Александровна. Мне нужна научная работа, которая бы меня интересовала, она у меня есть. Я более или менее здоров и вполне сыт. Мне нужны еще встречи с природой. Я их тоже имею в загородных прогулках. Вот и всё.

Заходил к твоему дяде, звонил ему по телефону. Все неудачно. Он был опять у меня. Не застал. Сообщил Софье Александровне, что Гутман[862] берется тебя быстро устроить. Он тебе написал и об этом. Нужно ли звонить академику Саваренскому[863]. Гутман сказала, что геологи очень им нужны. Из Киева ответа нет. Маруся же написала, что ее квартирка из 2

^х комнат забита. Как хорошо, что Татьяна Борисовна здесь. Это нам большая радость.

Привет твоей жене.

Твой НА.

28 октября <1944 г. Москва>

Милый Гогус, тебе не следует сетовать, что я не пишу. Если нет ответа, письмо, значит, пропало, или твое, или мое. В последнем я на твой повторный вопрос писал еще раз о твоей градоведческой — геологической работе.

Твоя последняя открытка особенно грустна, от нее веет таким одиночеством, а это (для меня в особенности) едва ли не самое тяжелое в жизни. Острота вопроса не в том, действительно ли это так или только кажется. В этом случае важно — самочувствие. А я, слыша только твой голос, а не голос твоей Тани, ничего не могу сказать по существу.

Пишу последнее время скупо. Я переписался. (Прости за это словообразование по аналогии с переутомился.) К сожалению, все книги и работы мои на темы очень острые и спорные: Москва, Ленинград, Достоевский. Редакторы хвалят, а печатать не решаются. В вопросы философии внесена ясность руководящей статьей в «Большевике». Иначе обстоит с историей[864]. Вот это и затрудняет положение моих издателей. Я истратил много сил, времени и упустил возможности верного заработка — лекциями и мелкими статьями. Вот мне и трудно теперь писать, просто перо из рук валится. Вообще устал. Хотел отдохнуть в доме творчества писателей, а его закрыли на ремонт. Музей посылает меня в Ленинград. Надеюсь скоро выслать тебе хороший портрет Ивана Михайловича.

Обнимаю и целую.

Твой НП.

18 ноября 1944 г. Москва