Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Часто думая о тебе, я переношусь в свое прошлое 1918–19 годов, когда и у меня была семья, когда был так труден наш быт. Но я чувствую, что тебе неизмеримо тяжелее. Что нет у тебя того света, который рассеивал тьму. Он у меня был. В годовщину смерти Светика я перелистывал записи моей Тани, письма Светика и Танюши, мои старые записи о Таточке и чувствовал, что мне были даны такие сокровища, которые неподвластны никаким разрушительным силам. Хорошо ли это, что пишу об этом тебе, словно призываю тебя найти в себе этот свет, побеждающий тьму. Я, конечно, понимаю, что не только во мне был этот свет, и не моя в том заслуга. Но ведь и ты в какой-то мере знал этот свет. Больнее всего отозвались во мне твои слова — и «домой не тянет».

Вижу, как ты устал, мой милый мальчик. И мне так тревожно за тебя. Об внуке с тех пор, как я писал тебе, известий нет. Написал во Фрунзе к своим хорошим знакомым, чтобы они познакомились с Ириной Михайловной и написали о ней и о маленьком.

Последние две недели провел очень содержательно, по-старому, по-мирному. Праздник весны встретили очень хорошо. Сегодня работал опять над диссертацией. Написаны главы: 1) Рождение большого города, 2) Урбаническая литература Франции 30^х–40^х

г. XIX в., 3) Париж Бальзака, 4) Лондон Диккенса. Остались небольшие доделки. После этого перехожу к Петербургу. Вчера у нас были Томашевские[834]. Ирине Николаевне читал свою работу «Диккенс и Достоевский». Недавно выступал на Съезде краеведов с докладом «Краеведение и литературоведение». На днях — избран в члены Союза писателей[835]. Сейчас это очень трудно. Из 21 кандидатуры — прошло только 4. Не пишу о быте, т. к. он вполне пока терпим. Обо мне не волнуйся. Было бы тебе легче. Привет вам от нас обоих.

Твой НП.

Софья Александровна чувствует себя крепче и бодрее, чем год назад.

6 июня 1943 г. Москва

Дорогой мой Гогус, итак, ты опять на отдыхе. Это и взволновало меня (тем, что тебя врачи направили в санаторию), и <я> обрадовался тем, что ты отдохнешь и поправишься, надеюсь не меньше, чем в прошлом году. От души этого желаю не только для тебя, твоей семьи, но и для твоего старого учителя, которому так тяжело думать о твоей болезни. Только бы и дома было все благополучно. Если бы ты мог хотя сколько-нибудь оставаться спокойным за свою семью.

Моя жизнь сейчас протекает ровно и довольно однообразно. К сожалению, моя диссертация очень разрастается, а времени ей уделять много не удается. Приходится тратить силы и на побочные заработки: статьи, лекции. Очень много сил берет служба. А тут еще огород. Несколько раз ездили на станцию «Завет Ильича» — и засадили 60 м картошкой. Я тебе писал, что приходилось выкорчевывать кусты, корни, словом, «поднимать целину» довольно неподатливую.

Я тебе писал, что в Музее мы устраивали вечер в годовщину (240) основания нашего любимого города. Я выступал с Антоном Шварцем, как 17 лет тому назад в Ленинградском Университете[836]

. Делал доклад об основании СПБ в Союзе писателей на тему «Основание Санкт-Петербурга и поэма Медный всадник», а в Пушкинской секции Института литературы читал пушкинский доклад о «Пушкине в Сарском селе»[837], причем мой метод был признан совершенно правильным. Работаю напряженно, много и не без успеха. (Кстати, читал ли ты мою статью в «Литературной газете?»[838]) Эта направленность на труд дает мне силы жить и внутренно не рухнуть от тяжелых дум о моей погибшей семье. От одной знакомой, которой я писал в г. Фрунзе, получил ответ. Она познакомилась с Ириной Михайловной, видела моего внука и написала о ней как о замечательном, умном и пытливом человеке, интересной наружности, который вызвал в ней глубокое уважение. Видимо, Сережа выбрал себе подходящую жену, но только для того, чтоб умереть. Внуку несколько лучше. Ирина Михайловна собирается приехать в Москву для его лечения.

Твой Н. П.

18 октября 1943 г. Москва

Мой дорогой Гогус,

От тебя пришло два письма, одно за другим. Первое из санатории — полное жизни и надежд, второе из Казани с тревогой о детях. И мне стало так грустно, грустно за тебя, милый мой мальчик.

Верь в то, что тяжелые времена близятся к концу. Москва со своими постоянными салютами в вечерние часы такая праздничная, такая полная надежд[839]. Я жду салюта об освобождении Киева, куда мы с тобой так хорошо когда-то съездили. Что-то сталось с моей старушкой Марусей[840]. Жду салюта с замиранием сердца, салюта — об изгнании врага из моего города Пушкина.