Николай Гумилев

Я вежлив с жизнью современною,Но между нами есть преграда:Все, что смешит ее, надменную —Моя единая отрада.Победа, слава, подвиг — бледныеСлова, затерянные ныне,

Звучат в душе, как громы медные,Как голос Господа в пустыне.^{«Я вежлив с жизнью современною…», 1913}Прежних ратей воин отсталый,К этим дням затая вражду,Сумасшедших сводов Валгаллы,

Славных битв и пиров я жду.^{«Ольга», 1921}

Идеал — в прошлом; настоящее оценивается лишь постольку, поскольку к прошлому относится. В лучшем случае в современности возрождаются забытые добродетели ушедших эпох (как то мы видим в гумилевской «военной лирике» 1914–1915 гг.), в худшем — проявляются черты деградации. Что же касается будущего, то оно в художественном мире Гумилева либо игнорируется в принципе, либо — особенно в позднем творчестве — рисуется в чрезвычайно мрачных красках: это разложение, падение, тотальная деградация, гибель. О «парадоксальном попятном движении мировой истории, словно повторяющем страницы фантастических романов К. Фламмариона» в произведениях позднего Гумилева, писал и Р. Д. Тименчик (см.: Тименчик Р. Д. «Над седою, вспененной Двиной…». Н. Гумилев в Латвии // Даугава. 1986. № 8. С. 118), однако сделанный им вывод, что в этом «попятном движении» «поэт находил повод для какого-то космического оптимизма», следует признать не очень убедительным. Так, например, в приведенном в качестве иллюстрации варианте стихотворения «И год второй к концу склонятся…» «попятное движение истории» завершается в воображении Гумилева следующей картиной:

… Зори будущие ясные,Увидят мир таким, как встарь:

Огромные гвоздики красныеИ на гвоздиках спит дикарь.

В другом (окончательном) варианте этого стихотворения тема «одичания» регрессирующего мира получает более полное воплощение, дополняя вышеприведенную строфу следующей:

Чудовищ слышны ревы мирные,Вкруг хлещут бешено дожди,И все затягивают жирные

Светло-зеленые хвощи.

О каком же «оптимизме», хотя бы и «космическом», здесь может идти речь? Что может быть «оптимистического» для человека, воспитанного в традициях русской дворянской культуры конца XIX века, в перспективе оказаться в недалеком будущем свидетелем темных, примитивных экстазов первобытного языческого дикаря, утвердившегося «в мировом масштабе»? «Если понимать под дворянством некоторую категорию, некоторую уже достигнутую и осуществленную ступень человеческого благородства, ту, которая обязывает (noblesse oblige), — писал, подытоживая свой обзор «историософской» поэзии Гумилева Ю. И. Айхенвальд, — то в этой обязывающей привилегированности меньше всего откажешь именно Гумилеву. Принадлежит ему вся красота консерватизма» (Айхенвальд Ю. И. Гумилев // Николай Гумилев: pro et contra. СПб., 1995. C. 495–496 («Русский путь»).

С этим заключением критика вполне согласуются и свидетельства современников.

«Вот все теперь кричат: Свобода! Свобода! — говорил Гумилев И. В. Одоевцевой в 1920 г. — А в тайне сердца, сами того не понимая, жаждут одного — подпасть под неограниченную деспотическую власть. Под каблук. Их идеал — с победно развевающимися красными флагами, с лозунгом «Свобода» стройными рядами — в тюрьму. Ну и, конечно, достигнут своего идеала. И мы, и другие народы. Только у нас деспотизм левый, а у них будет правый. Но ведь хрен редьки не слаще» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 116). Заметим, что говорится это в то время, когда все значительные российские политические силы оказались в той или иной мере затронуты «футурологическим идеализмом», и даже лозунги Добровольческого движения эволюционировали к осторожным выражениям надежды на утверждение в будущем страны, говоря нынешним языком, «общечеловеческих ценностей» (см. об этом: Казин A.A. Последнее Царство. Русская православная цивилизация. СПб., 1998. С. 102–103).