Николай Гумилев

Понял жрец, что страшна потеря,И что смерти не обмануть,Поднял правую лапу зверяИ себе положил на грудь.Капли крови из свежей раныПотекли, красны и теплы,Как ключи на заре багряной

Из глубин мировой скалы.Дивной перевязью священнойЗаалели ее струиНа мерцании драгоценнойЗолотеющей чешуи.Точно солнце в рассветном небе,Наливался жизнью дракон,

Крылья рвались по ветру, гребеньПетушиный встал, обагрен.И когда, без слов, без движенья,Взором жрец его вновь спросилО рожденье, преображеньеИ конце первозданных сил,Переливы чешуй далече

Озарили уступы круч,Точно голос нечеловечий,Превращенный из звука в луч.

В «Драконе» Гумилева, если сравнить его с легендой о Гермесе и Великом Драконе, мы имеем яркий образец того, что Андрей Белый любил называть «мистической иронией». Вместо грозного и страшного космического «Мирового Разума», который затем оповещает Гермеса, что он — «его бог», немощное, жалкое, упрямое, издыхающее животное, с которым человек если и вынужден бороться, то только лишь сознавая свою личную ответственность за неразумную и больную тварь, на которой все же запечатлены «священные знаки», напоминающие о благости и величии Творца. Но с точки зрения православного натурфилософского персонализма такой взгляд на отношения человека и природы, конечно, не вызывает никакого иронического отрицания. «… Ничто не может быть более чуждо древнееврейскому, а вслед за ним и христианскому мышлению, нежели отрицание или умаление тварного мира, — отмечает современный западный историк богословской мысли. — Библейское отношение отражает стремление к истине. Оно проповедует не отказ от размышлений, но способность различать. Благодаря этому различению Богу возвращается Богово. Тварь не ставит себя на место Творца; ее не обожествляют, не творят из нее кумира. Именно в этом смысле в Библии происходит расколдовывание и десакрализация мира. Но это не значит, что мир в свете Библии перестает быть чудесным и утрачивает свою священную реальность. Он просто не будет низводить это явление до своего собственного уровня и использовать его для своей выгоды. Мир восстанавливается в своем относительном статусе, в подчиненной функции свидетеля, посредника, литурга. Творение воспевает славу Богу (“всякое дыхание да хвалит Господа” — учат псалмы). А человек в Творении занимает место господина, назначенного свыше, верховного жреца, первосвященника, призванного собрать воедино хвалу, возносимую Богу, рассеянную по всей Вселенной. Благодаря этому законному и преданному ходатайству хвала возносится к Единому Владыке Господу» (Бастер Ж. Песнь Творения // Христианство и экология. СПб., 1997. С. 177).

Глава четвертая

На грани истории

I

В блоковской библиотеке, хранящейся ныне в Пушкинском Доме, имеется экземпляр «Костра», снабженный дарственной надписью: «Дорогому Александру Александровичу Блоку в знак уважения и давней любви. Н. Гумилев. 14 декабря 1918» (Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 1. A., 1984. С. 253). Обращает на себя внимание дата — девяностотрехлетняя годовщина возмущения на Сенатской площади, а также то обстоятельство, что ответным даром Блока, тогда же врученным Гумилеву, было «алконостовское» издание «Двенадцати» (см.: Степанов Е. Е. Николай Гумилев. Хроника // Гумилев Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 408). Невозможно представить, чтобы такое событие в такой день такого года обошлось бы без некоего разговора. И действительно, разговор был — об этом красноречиво свидетельствует надпись Блока против третьей «Канцоны» дарственного «Костра»: «Тут вся моя политика, сказал мне Гумилев» (Библиотека A.A. Блока. Описание. Кн. 1. A., 1984. С. 254).