Николай Гумилев

Эсхатологические утопии начала XX века в России, даже и воспринятые извне, более связаны с мистической интуицией, нежели с логикой, правовой или богословской, ибо воплощают в себе идею «русского мессианизма», ведущую свое начало от профетических богословских концепций XIV века, со времени падения Константинополя и возвышения Москвы. Русский хилиазм отличается от европейского собственно «апокалипсизмом», напряженным ожиданием в истории

внезапного вмешательства в исторический процесс «высших сил», действие которых радикально изменит мир. «Царство справедливости» является здесь результатом не эволюции, а «революции», Армагеддона — последней грандиозной битвы Добра со злом на земле. Так, например, B.C. Соловьев особо выделял среди прочих народов славян, оставляя за ними главную организующую роль в устроении основ духовной жизни грядущего идеального общежития людей (свободной теократии). Если история «Востока», по мнению Соловьева, воплощает «центростремительную» силу, которая подчиняет человечество единому верховному началу и приводит к установлению деспотии, а история «Запада» — силу «центробежную», которая отрицает значение общих начал и дробит человечество на индивидуумы, то славянский мир, и прежде всего Россия, до сих пор не примкнувшие ни к «Востоку», ни к «Западу», призваны осуществить в конце мировой истории «синтез», создав мировую цивилизацию, в которой будет преодолена ограниченность как «Востока», так и «Запада». Будущее человечество станет единым, но таким единством, которое не умаляет свободу и достоинство отдельной личности, ибо «гарантом» этого единства станет «третья», не человеческая и не историческая, а «Божественная сила», являющаяся откровением свыше, сообщенным человечеству через действие «избранного» народа — славян. (Соловьев B.C.

Три силы // Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 30–31).

Когда читаешь рекомендации Соловьева «не иметь никакой специальной ограниченной задачи», «не работать над формами и элементами человеческого существования, «действовать не от себя, осуществлять не свое», быть «свободными от всякой ограниченности и односторонности, возвыситься над узкими специальными интересами, «не утверждать себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания», быть «равнодушным ко всей этой жизни с ее мелкими интересами» и т. п. — становится как-то не по себе. Если говорить о воцерковленном православном образе действия в истории, будь то действие частного человека или целого народа, то здесь предполагается нечто совершенно противоположное, а именно очень жесткий самоконтроль, сугубая «ограниченность и односторонность» в поступках, тщательная организация и даже — регламентация «частной низшей деятельности и знания», весьма пристрастное отношение «ко всей этой жизни», ибо достойное проживание ее — залог «доброго ответа на Страшном Судище Христовом» (из Просительной ектении литургии св. Иоанна Златоуста).

Соловьев же начерчивает модель действия не православного христианина, а некоего «мистического анархиста». Что может получиться в результате буквального следования «избранного народа» предписаниям Владимира Сергеевича, поясняет обращение «соловьевца» Блока к России:

Тебя жалеть я не умею,И крест свой бережно несу…Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!Пускай заманит и обманет, —Не пропадешь у не сгинешь ты,И лишь забота затуманитТвои прекрасные черты…