Николай Языков: биография поэта

Конечно, может просто возраст сказываться, ведь Языков уже за тридцатник переваливает, входит в пору новой зрелости, и постоянное повторение юношеских мотивов уже «не катит», тесно в них, словно в детском кафтанчике, сам накопленный жизненный опыт требует осмысления и переосмысления. Всему свое время. Как сказал современник Пушкина и Языкова Николозо Бараташвили (в переводе Пастернака):

…Как резонерство раннее ребенка,Уродлив молодящийся старик.

Все так, и многие перемены в поэзии Языков объяснимы естественным движением поэта «путем всея земли». Но и во вполне возрастной естественности движения и развития настолько прослеживаются следы погружения в стихию народной духовной поэзии (подчеркнем еще раз: мы говорим именно об этих следах, потому что ими никто никогда не занимался; другие влияния на Языкова изучались достаточно), что без этого погружения мы бы имели какого-то иного поэта – может быть, не худшего, но иного, и, наверно, с иной судьбой.

В редких стихах, написанных с середины 1833 по 1838 годы, намечается много подспудных изменений, которые во всей яви и полноте проявятся в последующие годы, во время необычайного предсмертного взлета его поэзии. Эти изменения нужно вылавливать по крупицам – и можно разными путями пойти. Можно, например, начать с вещей чисто формальных, которые сами по себе достаточно показательны. Из формальных – нельзя не обратить внимание на то, что в эти годы эпитет «святая» по отношению к России (Руси) и ее древней столице Москве не просто вторгается в поэзию Языкова, но и становится устойчивым. Впервые Языков использует его в письме к братьям, перед самым переездом в Языково, и посвящен этот кусок письма как раз Петру Киреевскому и его собирательству народных песен, что тоже показательно: «Трудно и слава богу, что трудно, найти на Святой Руси человека, могущего столь добросовестно заниматься этим трудом, как Петр Киреевский. Он есть Петр и на сем камне должна соорудиться церковь нами приготовляемая!» (письмо к братьям от 14 апреля 1833 года). А непосредственно в поэзии возникает он уже в послании Вульфу, написанном буквально через несколько дней, 15 мая 1833 года, в самом начале отрешенных от столиц симбирских лет – этот кусок мы приводили, но повторим еще раз, чтобы заново в него вчитаться:

…На православную дорогуЯ вышел: мил мне божий свет!Прими ж привет, страна родная,Моя прекрасная, святая,Глубокий, полный мой привет!

Отныне вся моя судьбинаТебе! Люби же и ласкайИ береги меня, как сына,А как раба не угнетай!

В этом послании звучит оттенок, что сама страна – Россия в целом – «святая», а Москва этой святости сколько-то лишена, за счет суеты. (Что сколько-то перекликается с Пушкинским «Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет»; так в «Романе в письмах»; в письме к Плетневу Пушкин излагает эту мысль чуть иначе, «Петербург – прихожая, Москва – гостиная, деревня есть наш кабинет», что сути не меняет, и даже заостряет мысль о том, что лишь вне столиц можно обрести «Приют спокойствия, трудов и вдохновенья».) Потом этот оттенок снимается. В написанном уже после посиделки с Пушкиным втором послании Денису Давыдову «святой» в полном смысле становится и Москва. От Гоголя мы знаем, какое глубокое впечатление именно эти строки произвели на Пушкина:

«Живо помню восторг его [Пушкина] в то время, когда прочитал он стихотворепние Языкова к Давыдову, напечатанное в журнале. В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал в послании к Овидию: «Суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их»). Я помню те строфы, которые произвели у него слезы: первая, где поэт, обращаясь к России, которая была уже признана бессильною и немощною, взывает так:

Чу! труба продребезжала!Русь! тебе надменный зов!Вспомяни ж, как ты встречалаВсе нашествия врагов!

Созови от стран далекихТы своих богатырей,Со степей, с равнин широких,С рек великих, с гор высоких,От осьми твоих морей.