Николай Языков: биография поэта

Свет Родионовна, забуду ли тебя?В те дни, как сельскую свободу возлюбя,Я покидал для ней и славу, и науки,И немцев, и сей град профессоров и скуки —Ты, благодатная хозяйка сени той,Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,

Презрев людей, молву, их ласки, их измены,Священнодействовал при алтаре Камены, —Всегда, приветами сердечной доброты,Встречала ты меня, мне здравствовала ты,Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,Ходил я навещать изгнанника-поэта,

И мне сопутствовал приятель давний твой,Ареевых наук питомец молодой.Как сладостно твое святое хлебосольствоНам баловало вкус и жажды своевольство!С каким радушием – красою древних лет —Ты набирала нам затейливый обед!

Сама и водку нам, и брашна подавала,И соты, и плоды, и вина уставлялаНа милой тесноте старинного стола!Ты занимала нас – добра и весела —Про стародавних бар пленительным рассказом:Мы удивлялися почтенным их проказам,

Мы верили тебе – и смех не прерывалТвоих бесхитростных суждений и похвал;Свободно говорил язык словоохотной,И легкие часы летели беззаботно!

Но так ли уж все эти «легкие часы летели беззаботно» на протяжении более месяца? Тень процесса над декабристами над этим месяцем лежит – и никуда не деться от этой густой и длинной тени.

Про смертный приговор стало известно довольно рано – и общество притихло в ожидании. Многие – если не близкое к абсолютному большинство – были уверены, что смертная казнь в последнюю минуту будет актом высшего милосердия заменена на бессрочную (а может, и с установленным сроком) каторгу. Это была бы первая смертная казнь в России за много десятилетий. Елизавета, всходя на трон в 1741 году, дала клятву, что в ее царствование не будет ни одной смертной казни. Екатерина Великая последовала клятве Елизаветы, в ее царствование смертная казнь применялась лишь дважды, в отношении Мировича и в отношении Пугачева и его ближайших сподвижников. И если казнь Пугачева всеми была воспринята как необходимая мера, от которой никуда не денешься, то даже казнь Мировича вызвала в обществе неоднозначную реакцию (см. «Записки» Державина). Традиции, которая стала почти непререкаемой, последовали и Павел, и Александр. Многое другое могли творить, особливо Павел, и порой наказания бывали такие, что человек сам готов был о смерти молить и мечтать – но смертная казнь была выставлена за дверь и за рамки. Если вспомнить законы всей Европы того времени – в частности, законы передовой Англии, где вешали за украденные кусок хлеба или носовой платок, то становится особенно понятно, какой невероятный прорыв в будущее – прорыв прежде всего в подспудном общественном сознании (в «массовом бессознательном», как модно сейчас говорить) – был осуществлен этим вето на смертную казнь, этим ощущением неприкосновенности человеческой жизни.

Понятно, что речь не идет об особых обстоятельствах – в военное время, в том же 1812 году, были военно-полевые суды, приговаривавшие к смертной казни мародеров, дезертиров и шпионов, но в мирное гражданское время Россия не знала смертной казни почти целый век. И, действительно, Мировича можно признать единственным исключением (хотя во всей Европе за совершенное им он был бы десять раз казнен), потому что размах пугачевского восстания уже подразумевал, что казнь проводится по законам не мирного, а военного времени.