Николай Языков: биография поэта

Признаться, я долго относился к этому стихотворению как к очередной попытке Языкова побороться с Пушкиным: поддавшись на льстивый хор «истинных почитателей», продолжающих твердить, что он по таланту выше Пушкина, снова попробовать доказать, что он по крайней мере «не хуже Пушкина»; и если даже «Олег» не совсем уж в пику Пушкину написан, думалось мне, не в подчеркнутом споре с ним, то, все равно, присутствует оттенок зависти, в котором и самому себе неудобно признаваться, но который так и подзуживает утверждать себя за счет других. Даже вспомнилось замечание Пушкина о Байроне, которого зависть к Гете подгладывала и который, поддавшись на песни почитателей, что первым романтическим поэтом должен быть он, а не Гете, попробовал «Фаусту» противопоставить «Манфреда» и «Каина» (да и еще кое-что): «Два раза Байрон пытался бороться с гигантом романтической поэзии – и остался хром, как Иаков». Так точно отразилась одна из граней отношений Пушкина и Языкова, что подумалось: не думал ли Пушкин и об этом, когда делал свою запись в «Table-talk»? Но вот остался ли Языков «хром» и относился ли к нему Пушкин, как к «хромому»?.. Понадобилось немало времени, чтобы понять: всё было совершенно иначе!

А чтобы вам стало понятно, насколько иначе, я и должен начать с самого начала, с того времени, когда по инерции разделял мнение подавляющего большинства пушкинистов, историков, литературоведов, всех, сколько-то «знающих». Да, неумело скрываемая зависть со стороны Языкова, думал я. В отличие от Пушкина, который, получив послание Языкова и другие стихи, готов на весь свет твердить о своей «зависти» и пишет Вяземскому 9 ноября 1826 года: «Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. Если уж завидовать, то вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь, глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет».

Само признание в такой «зависти» равно отсутствию ее и благословению на дальнейшие свершения.

А у Языкова… На первый взгляд, вроде, все ясно. Он берет и пушкинский размер и пушкинский темп этого размера – легкую раскачку между четырехстопным амфибрахием и трехстопным – вплоть до того, что стихи Языкова можно петь на тот же мотив «Так громче, музыка, играй победу…», на который у Булгакова Турбины и юнкера поют «Песнь о вещем Олеге»; Языков начинает с того, на чем Пушкин заканчивает, причем настрой у него прямо противоположный пушкинскому Если Пушкин кратко обрисовывает, как «бойцы поминают минувшие дни» «на тризне плачевной Олега», то у Языкова тризна вовсе не плачевна. Похороны Олега превращаются в великое торжество его дела, собирания и укрепления Руси, в предвкушение распахнутого и ясного будущего. Бойцы не «поминают минувшие дни», поседевшие и уступающие место новому поколению, они «бодры», они пьют «золотой и заветный стакан», они устраивают игрища с поединками. К ногам Олега закладывают великолепного белого коня (чего уж лучше!), и исчезает пронзительная нота грусти в прощании Олега с костями своего старого любимца: «Не ты под секирой ковыль обагришь И жаркою кровью мой прах напоишь!» И так далее, и тому подобное. В общем, почти идиллия (а может, и не почти). Языков словно говорит Пушкину: вот, смотри, как правильно.

Стоит, однако, вглядеться, как начинает проступать совсем иное.

И дело даже не в тонкой пушкинской диалектике, на которую многие обращали внимание: как только Олег у Пушкина из «вещего» становится «могучим», он начинает с презрением относиться к предсказанию волхва – и погибает. Мудрость и упоение своей силой несовместимы. Это точно, но это не самое важное. Хотя и этот момент можете держать в голове (если не забудете через страницу), он – дополнительное подтверждение тех наблюдений, которые будут изложены.

Прежде всего, пушкинская-то «Песнь о вещем Олеге» пишется в споре не с кем-нибудь, а с Рылеевым. На этой вещи обозначается тот водораздел, который потом вберет в себя многие притоки, от ручейков до полноводных рек, и станет непреодолимым.

Рылеев в своем «Олеге Вещем», первой из «Дум»:

Но в трепет гордой ВизантииИ в память всем врагам,

Прибил свой щит с гербом РоссииК Царьградским воротам.

Пушкин просто взвивается. В январе 1823 года, едва завершив свою «Песнь о вещем Олеге», он пишет брату из Кишинева – будто проговаривая, что послужило толчком к созданию «Песни»: