Никта

Холмов тут нет, но земля под ногами неровная — тут и там пласты вековых камней наслаиваются друг на друга, а местами вступают в медленную, но оттого не менее ожесточенную битву между собой, образуя вздымления, провалы и разломы. Ни одна травинка не растёт на холодном граните, не видно зверья, птицы не тревожат спящие небеса. Я брожу один в вечном сумраке — неприкаянный призрак, не знающий, откуда он пришёл, кем является, куда идёт. Над головой вращаются звёзды, туманности и галактики; они меня неизъяснимо пугают, поэтому я стараюсь лишний раз не поднимать взор. Лишь редко, когда у горизонта пламенеет зарево, будто бы обещающее скорый восход солнца — настоящего солнца, яркого и горячего, а не того чахлого, умирающего светила, которое в этом мире его заменяет, — так вот, лишь когда я вижу зарево, то начинаю вглядываться в небо жадно, как застрявший в песках странник на иллюзорный оазис. Это волшебное зрелище: край неба светится, горит, идёт волнами и мнётся, как дорогой чёрный бархат. Розовый отсвет сменяется зелёным, потом голубым. И даже понимая, что это великий обман, что ничто и никогда на мёртвой земле не переменится, я жду пришествия рассвета, затаив дыхание. Но небо горит и догорает, угольки, оставшиеся от его жжёной плоти — последние блеклые сполохи — тускнеют, и карликовое солнце смеётся над моей безнадёгой, очерчивая очередной круг в бесконечном цикле.

После прогулки, с опустошённой душой и утомлённым телом, я возвращаюсь в свой неказистый на первый взгляд дом. Меня мучают боли в суставах и одышка; время от времени мне нужно останавливаться, чтобы перевести дух. Каменная женщина равнодушно смотрит мне в затылок, поджав тонкие губы, когда я закрываю за собой дверь и оказываюсь один в темноте. Впрочем, мгла давно меня не пугает, к тому же я в ней ненадолго — до первой зажжённой спички, поднесённой к фитилю восковой свечи. Свеча горит ровно, съедая саму себя, и в тесном деревянном склепе громоздятся тени. Высоко подняв канделябр, я нагибаюсь и с кряхтением хватаюсь за ржавое кольцо на полу. Дверь в подземелье открывается всегда бесшумно, хотя петли не смазаны — и я вижу зияющий черный зев спуска, из глубин которого отчётливо веет книжной пылью.

Спуск занимает время, но он не в пример легче подъема, когда каждый шаг для моих старческих ног оборачивается пыткой и одновременно маленькой победой. Ступеньки сделаны из камня, и потому здесь уже ничто не скрипит — только гулкая тишина. Давным-давно меня посещали мысли, что я мог бы развлекать себя, разговаривая вслух сам с собой, но после первого же слова, которое вклинилось в молчание застывшего царства несуразным отвратительным эхом, мной овладел ужас: я понял, что натворил что-то страшное, святотатственное, то, за что заслуживаю самой суровой кары. Кары не последовало, но с того дня все разговоры с собой я веду исключительно в голове.

И, наконец, вот он — тёмный коридор с высокими сводами, простирающийся вперёд на многие тысячи шагов. Насколько он длинный — вопрос без ответа; за годы, проведённые здесь, я пришёл к выводу, что коридор не имеет конца. Чтобы построить подземное хранилище в сердце каменной пустыни, потребовались бы столетия и труд невообразимого объема, однако же, кто-то это сделал. Бывало, в молодые годы, когда кровь в жилах была горяча, я загорался рвением отыскать истину и отправлялся в длительные походы. День я шёл, два шёл, как-то раз упрямился целую неделю — но коридор всё длился и длился, зато истощалось моё любопытство; мне приходилось сворачивать назад, в качестве единственной награды прихватив с собой книгу из ближайшего стеллажа, чтобы прочитать её по возвращении.

Насколько мне были неизвестны размеры подземелья, настолько же ясно было его предназначение: это была библиотека, самая большая и странная из когда-либо построенных — а я был единственным её читателем и архивариусом. Каждые двести шагов по обе стороны коридора встречались дубовые двери без замков и табличек. В просторных комнатах за ними колоннами великанов толпились одинаковые металлические стеллажи. Да и книги, хранящиеся на этих полках, по виду мало чем отличались друг от друга: чёрные переплёты без единой надписи, неизменный прелый запах от пожелтевших страниц, один и тот же вычурный шрифт цвета сургуча — и нигде не указан автор. Но у книг была разная толщина, и в них рассказывались разные истории. И их было так много, что проживи я даже сотню жизней, или тысячу — или миллион! — я бы не сумел всё прочитать.