Никто об этом не узнает

Они препирались еще четверть часа, пока водитель «Тауруса» не начал назойливо сигналить, намекая, что ему давно пора развезти их по домам и вернуться к Мансурову-старшему. В машине продолжали оборванный разговор полунамеками. Максим, отойдя от первого шока, злился из-за глупости Рената и его зависимости от извечных «кто что скажет», «кто что подумает». Бесила неимоверно его самовольная, опрометчивая выходка, которая, чувствовал, еще всем им здорово аукнется. И в то же время жалел его, понимая, что с таким характером, да еще и с фанатичной верой в «пацанское слово», Ренат не сможет просто забить на все, послать Шило и не выполнить условие спора, раз уж «подписался». И в то же время, понятно ведь, выполнить это условие он не сможет. Просто потому, что оно невыполнимо. После такого хоть вешайся. Об Алене же Максим старался вообще не думать. Ее предательство разъедало душу куда больше, чем злость на Рената, на Шилова и на их спор.

— Ну что, Макс, не расскажешь? — с просительной надеждой Ренат взглянул ему в глаза.

— Не расскажу, — буркнул он, отвернувшись к окну.

«Она сама виновата, — внушал он себе, пытаясь унять гнетущее чувство стыда и вины, которое, вопреки всему, тотчас всколыхнулось и нещадно сдавило грудь. — Если бы она не растрепала все Шилову, вот этого всего просто-напросто вообще бы не было».

* * *

Домой Максим даже заезжать не стал, только мать по телефону предупредил, что снова останется у Мансуровых. Она вяло попротестовала, но больше для виду. Как будто он не знает, что им всем только лучше, когда его дома нет.

Впрочем, у Рената он решил остаться не для того, чтобы избавить этих людей от своего нежелательного общества. Самому туда не хотелось. Его и раньше-то никогда особо не тянуло домой, а подчас и вовсе было невыносимо там находиться, но сегодня он даже помыслить не мог, чтобы прийти туда, где она, есть с ней за одним столом, дышать одним воздухом. Так что всем будет только лучше, если она не попадется ему на глаза. Иначе он за себя не в ответе.

* * *

У Мансуровых дом, как всегда, пустовал. Даже домработница где-то гуляла, правда, обед приготовила и следы их воскресного загула тщательно убрала.

— И все-таки зря ты ввязался в этот спор, — снова вспомнил Максим. — И если ты думаешь, что мне ее жалко — то нет. Не в ней вообще дело. Просто сам спор этот гнилой какой-то. Ну и Шило — та еще мразь.

— Зато как будет приятно, если король бэшек продует и будет ползать на коленях и ботинки целовать. Я специально приду в грязных, — хохотнул Ренат. Выудив у Макса обещание молчать, он заметно повеселел.

— А если наоборот?

— Ну я так-то тоже не урод. У меня, может, и нет такого опыта, как у тебя, но, кто мне нравился, со всеми получалось замутить. А у вас с ней точно ничего не было? Ну или у тебя к ней что-то там? А то ты так отреагировал, что я подумал, может…

— Ты бы лучше думал, когда на этот спор подписывался, — вспылил Максим.

— Э-э, полегче.

— Если я говорю, что мне на нее пофиг, значит, так оно и есть. Просто спор этот — реально отстой. Я таких вещей в принципе не понимаю.

— Условия — отстой, а сам спор… Ну не мы первые, не мы последние. Я так-то тоже, конечно, не в восторге. А в прошлом году, вспомни, Шишмарев с Силиным тоже забились на новенькую. Правда, там новенькая была зачетная, даже жалко, что она потом сразу свалила. Кстати, эта твоя тоже, скорее всего, свалит после… Ты ж этого и хотел. Так что мы двух зайцев убьем в случае победы. Шило опустим и от нее избавимся.

Послушать Рената — и впрямь все звучало просто и логично, вот только отчего-то все равно на душе было тошно до невозможности.

11

В детстве Алена частенько засиживалась допоздна у подруг — не хотелось возвращаться домой, в нетопленую, грязную избу, где бутылки из-под самогона катались по полу, где бычки дешевых папирос можно было обнаружить в каком угодно месте — в кровати, в мойке, в чайнике, где трухлявые стены навсегда впитали мерзкую вонь. Не дом, а клоака.

Сейчас у Алены появилось все, о чем она и мечтать никогда не смела: красивая одежда, уютная комната, вкусная еда, компьютер, книги, сотовый. Папа ей даже деньги дает «на всякий случай», хоть она и отказывается. Но почему-то именно теперь она чувствовала себя в аду. Там, в деревне, у нее были милосердные соседи, добрые учителя, друзья, много друзей. В нее даже мальчишки влюблялись.

А теперь она — изгой. Да, есть папа, но он не рядом. Его и дома-то почти никогда не бывает. А рядом те, кто ненавидит ее ни за что, презирает, оскорбляет и унижает. Они смотрят на нее так, будто нет ничего гаже, будто она грязная, уродливая, заразная. Постоянно: смешки — вслед, обидные слова — в спину, пошлости — в лицо. Это невыносимо! От этого хочется кричать, бить стекла, посуду… И их бить тоже хочется. Но нельзя. Отцу в преддверии выборов любой скандал может навредить.