Нью-Йорк

Получилось неплохо. Забавно, но мило. Он велел Гретхен сделать вид, будто она толкает сидящую на качелях Мэри. На построение мизансцены ушла пара минут, но в итоге действительно стало казаться, будто качели находятся на пике движения, и Теодор, приказав девушкам не шевелиться, сделал снимок.

– Еще один, – сказала Гретхен.

Он не стал спорить, подготовил камеру, нырнул под черную ткань. И тут Гретхен потянулась и сбила с Мэри шляпку. Мэри покатилась со смеху и откинула голову так, что ее темные волосы рассыпались по плечам. А Теодор, повинуясь внезапно нахлынувшему вдохновению, снял подруг.

Выбравшись из-под ткани, он уставился на свою озорно ухмыляющуюся сестру и на Мэри с распущенными волосами. «Почему я не замечал, как она красива?» – подумал он.

Он предложил им лимонад и печенье с тмином. Они мило поболтали о родных и предстоящем отпуске. Он обхаживал Мэри, а Гретхен бодро озиралась по сторонам. Вдруг ее взгляд наткнулся на книгу стихов.

– Что это, Теодор? – спросила она, и брат улыбнулся.

– Это порочная книга, Гретхен, – предупредил он.

– «Листья травы», – прочла она. – Уолт Уитмен. Где я о нем слышала?

– Он написал стихотворение о войне «Бей! Бей! Барабан!», и пару лет назад оно вызвало некоторый шум. Но эта книжица вышла раньше, и случился скандал. Правда, стихи интересные.

Теодор посмотрел на Мэри и с удивлением обнаружил, что она вспыхнула. Ему стало весьма любопытно, откуда ей известно о гомоэротических стихотворениях Уитмена, так как они, насколько он знал, никогда особо не обсуждались вне литературных кругов. Но он решил не спрашивать. Затем до него вдруг дошло, что она и в нем могла заподозрить соответствующие наклонности, коль скоро он читает такие вещи.

– Уитмен обладает даром, но мне сдается, что Бодлер еще лучше, – сказал Теодор. – Вот послушайте, – улыбнулся он молодым женщинам. – Представьте, что вы на острове. Лето, светит солнце. Вокруг тихо, и слышен только слабый шум прибоя. Стихотворение называется «Приглашение к путешествию».

– Но оно на французском, – возразила Мэри, успевшая взять себя в руки.

– Просто послушайте, как звучит. – И он начал читать: – «Mon enfant, ma soeur, Songe `a la douceur, D’aller l`a-bas vivre ensemble…»

И Мэри стала слушать. Она смутилась лишь на секунду, когда Теодор упомянул Уолта Уитмена. Не то чтобы она много знала о нем, но вспомнила имя, которое однажды прозвучало в застольной беседе у Мастеров. Поэтому ей было известно, что мистер Уитмен прослыл непристойной личностью. Отчасти она понимала, что это значит, и неожиданно застыдилась, предположив, что Теодор заподозрит ее в осведомленности насчет подобных людей, а потому и покраснела. Но впредь она не собиралась выставлять себя на посмешище, так что сидела очень смирно и слушала.

Раньше Мэри никто не читал стихов, а по-французски и подавно, но ей пришлось признать, что мягкое, чувственное звучание строк и правда напоминает морской прибой, и она подумала, что если бы знала французский, то могла бы найти стихотворение таким же прекрасным, каким оно, очевидно, казалось Теодору.

– Спасибо, Теодор, – вежливо произнесла она, когда тот закончил.

– Позвольте-ка мне до того, как уйдете, – неожиданно скала Теодор, – показать еще кое-что из моих работ.

Мэри не поняла, о чем это он, но, пока Теодор ходил к своим ящикам и вынимал папки, Гретхен объяснила:

– Это значит, Мэри, что нам оказана честь. Теодор зарабатывает фотографией на жизнь, но еще больше дорожит тем, что делает для себя. Он редко об этом заговаривает.

Вернувшись, Теодор разложил перед ними папки. Вскоре Мэри уже рассматривала снимки, которые разительно отличались от уже знакомых ей портретов. На нескольких фигурировали люди, пара фотографий была сделана крупным планом. Большинство же оказалось гораздо больше альбомного формата. На них были городские улицы и сельские пейзажи. Были этюды с изображениями дворов и переулков, где передавалась игра теней. Были снимки оборванцев и попрошаек. Были фотографии людных доков, бухты и кораблей в тумане.

К иным Мэри не знала, как отнестись: снимки выглядели случайными. Но, глянув на Гретхен и заметив, с каким вниманием она их рассматривает, Мэри сообразила, что в них есть что-то особенное, какое-то необычное, еще не понятное ей построение кадра. На Теодора было тоже странно смотреть. Он остался прежним молодым человеком с широко посаженными глазами, которого она знала давным-давно, но та серьезная сосредоточенность, которая в детстве казалась забавной и милой, преобразилась в нечто новое. В нем появилась напряженная сила, напомнившая Мэри о Гансе, когда тот играл ей на пианино. И, глядя на брата и сестру, которым было ведомо искусство для нее еще чуждое, Мэри испытала желание разделить с ними это знание.