Нью-Йоркские Чайки

         Перепуганные, из-под колес стоящих машин выпрыгивали и прятались в новых местах бездомные кошки. На асфальтовых площадках перед входами в дома и на парковочных дорожках, освещенные фонарями, валялись мертвые цикады и пчелы. Порывы ветра все налетали и налетали,  раскачивая ветви деревьев и производя сильный шум...   

         Если для Эстер и для Арсюши у Осипа еще находились слова понимания, то Тоня для него словно пропала. Он не видел и не слышал ее вовсе. Исчезла Тоня, хоть и сидела сейчас напротив него на стуле, с пилочкой для ногтей. Пилочка ей была нужна, чтоб скрыть волнение.   

         – Я понимаю, все это неприятно, некрасиво и стыдно. Но ты даже с ним не поговорил. Арсюша уверяет, что не бил Мойше и не называл его... жидом, – преодолев неловкость, Тоня заставила себя произнести мерзкое для нее слово. – Во всем виноват Томас, это он бил. Арсюша стоял рядом. Он даже пробовал их разнять... – сказала она, приврав, впрочем, последнее. – Я запретила ему дружить с Томасом.  

         – Да-да, твой Арсюша ни в чем не виноват. Он невинный ягненок, почти святой. Бросили Мойше на землю и били его ногами. И кричали: «Crazy Jewish!» А твой Арсюша тут ни при чем.

         – Почему мой? Он – наш, понимаешь, наш, – твердо произнесла Тоня, и пилочка в ее руке сделала резкое движение полукругом по ногтю. 

         Твердая, волевая, всегда непреклонная, Тоня сейчас говорила с мольбой в голосе.

         Осип в какой-то миг словно очнулся. Увидел, наконец: перед ним сидит его жена, с которой они прожили десять лет. В соседней комнате спит его сын. Да, случилась неприятность – сын с другом оскорбили и избили соседского мальчика. Случай, пусть и незаурядный, все же не трагедия. С ребенком нужно поговорить, объяснить ему, что драться нельзя, обижать слабых тоже нельзя. Ну, и, разумеется, в доступных словах рассказать, кто такие евреи, христиане и т. д. Дабы вырос Арсюша хорошим мальчиком. Не жлобом. Не антисемитом. Не записным погромщиком.  

         Сверху, на втором этаже, жила шумная семья хасидов в четырех поколениях. Сейчас там пели веселые песни на идиш и иврите, разливали вино, ели халу, танцевали. Поскольку был Шаббат, а в Шаббат, пусть даже и душно, и молнии сверкают, и гром гремит, и дохнет саранча, пусть хоть потоп! – еврей должен радоваться. Такова воля Всевышнего, Он хочет видеть Свой народ с пятницы на субботу – веселым.

         А в другой квартире лежит в своей кровати Эстер и думает, как ей теперь жить. 

         То ли духота, то ли топанье над головой под раскаты грома, то ли вид осунувшейся и какой-то потерянной Тони злят Осипа; неведомая сила снова утягивает его куда-то.  

         – Всему виной твое христианство – кресты, иконы, весь этот кондовый «рашен» монастырь, насквозь пропитанный русским шовинизмом! Чего стоит один этот чудовищный «Закон Божий», – он кивнул в сторону лежащей на столе толстой книги в мягком сером переплете.

         Это был «Закон Божий» в изложении какого-то протоиерея Евтихия Чумкина.     

         – Пожалуйста, не читай больше моему сыну этот антисемитский сборник, где о евреях кроме того что они жадные, хитрые и глупые, больше ничего не говорится, – продолжал Осип. – Это не изложение «Закона Божьего», а проповедь антисемитизма для быдла. Я – не православный, и не мое это дело. Но на месте истинных православных я бы этого иерея Чумкина и ему подобных – ремнем, по одному месту... – Осип потряс поднятым кулаком. 

         – Я согласна, это не самый лучший вариант толкования Библии, я куплю другой...         

         – Конечно, я сам виноват, что не занимаюсь Арсением. Не объяснил ему, что он – еврей, и если кого должны называть «crazy Jewish», то, в первую очередь, его самого.  

         Тоня хотела возразить, но он не дал ей и слова молвить.  

         – Ты этого не знаешь и никогда не поймешь. Ты ведь – р-руская. А я – жид, понимаешь, я пархатый жид. Ты не знаешь, что это такое, когда однокласснички на твоей школьной парте красным фломастером пишут «жидяра», или когда в институте декан говорит тебе: «Твоя Родина не Россия, а Израиловка!»; или в армии, когда тебя избивают, якобы мстя за распятого Христа... А-а, что говорить!.. Ты постоянно упрекаешь меня в том, что я не люблю Арсения. Значит так: завтра я беру Арсения и иду с ним в синагогу, поняла? И сдам его в иешиву. Я не шучу... Вот твоей мамаше-антисемитке в Питере будет сюрприз, когда узнает, что внучок отпустил пейсы!

         Тоня молчала. Все обиды десятилетней давности, семейные склоки с их родителями, которые, казалось, давно забыты, всплывали с прежней силой.