Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Тут вошла старая Бетси и объявила, что ужин "дожидает мистера Бейхема и позднота несусветная", и мы с Клайвом, предоставив Ф. Б. его трапезе и пожелав миссис Иокс спокойной ночи, отправились по домам.

Глава XXVI,

в которой полковник Ньюком продает своих лошадей

Я нисколько не удивился, когда на другой день рано поутру увидал у себя полковника Ньюкома, которому Клайв успел сообщить важную весть, принесенную накануне Бейхемом. Целью полковника, о чем вряд ли надо рассказывать тем, кто его знает, было выручить из беды шурина, и, будучи полным невеждой во всем, что касалось стряпчих, судебных приставов и их обычаев, он решил прийти за советом в Лемб-Корт, выказав тем немалое благоразумие, ибо я, во всяком случае, больше своего простодушного гостя понимал в делах житейских и мог добиться у кредиторов лучших условий мировой для бедного арестанта, а вернее, для полковника Ньюкома, который и был в этом деле страдательным лицом.

Благоразумно заключив, что нашему доброму самаритянину лучше не видеться с невинной жертвой, каковую он вознамерился снасти, я оставил его на попечение Уорингтона в Лемб-Корте, а сам поспешил в арестантский дом, где сидел под замком недавний баловень Мэйфэра. Меня впустили к нему, и при виде меня слабая улыбка заиграла на устах узника. Его преподобие был небрит; он уже успел позавтракать — я увидел стакан из-под коньяка на грязном подносе с остатками завтрака. На столе лежал засаленный роман из библиотеки на Чансери-Лейн. Но в тот момент наш проповедник был занят сочинением одного, а может, и нескольких из тех многословных писем, тех красноречивых, витиеватых и старательно продуманных посланий, снизу доверху испещренных подчеркнутыми словами, где с подчеркнутой страстью обличаются _козни злодеев_, равнодушие, если не _хуже_, друзей, на чью помощь, _казалось бы, можно было надеяться_, и гнусные проделки этих абрамов; упоминается о непредвиденном отказе Смита вернуть одолженные ему деньги, хотя автор письма рассчитывал на него, как на _Английский банк_; и в заключение дается _клятвенное обещание_ (надо ли говорить, в сопровождении скольких благодарственных слов) вернуть долг в такую-то сумму не _позже следующей субботы_. Этот текст, несомненно, знакомый бывалому читателю по множеству сходных, хоть и написанных разной рукой писем, теперь исправнейше воспроизводился беднягой Ханименом. Здесь же на столе, в винном стакане, лежала клейкая облатка, а в прихожей, разумеется, дожидался посыльный, чтобы доставить письмо по назначению. Такие письма всегда передают через посыльного, о котором упоминается в постскриптуме; и он всегда сидит у вас в прихожей, пока вы читаете письмо, и вам не однажды напоминают, что "…там молодой человек дожидается ответа, сэр".

Я был далек от мысли, что Ханимен правдиво изложит действительное состояние своих дел человеку, уполномоченному их рассмотреть и уладить. Ни один должник не признается сразу во всех долгах; он будет обрушивать на своего агента или заступника сюрприз за сюрпризом и представит ему счет от башмачника лишь после того, как будут удовлетворены притязания портного. Я не сомневался, что баланс, предъявленный мне Ханименом — ложный. Слишком уж мало с него причиталось.

— Моссу с Уордор-стрит сто двадцать фунтов (а ведь он на мне тысячи заработал!) — негодует Ханимен. — Прослышал бездушный вест-эндский торгаш, что я в беде. Все они между собой связаны, дражайший Пенденнис, и, как стервятники, кидаются на добычу! Еще у портного Боббинса исполнительный лист на девяносто восемь фунтов, (а у него ведь вся клиентура через меня. Я его человеком сделал!). Башмачнику Тоббинсу, его соседу с Джермин-стрит, еще сорок один фунт, — вот и все. Мое вам слово — все. Через несколько месяцев я получу с прихожан плату за места и смогу разделаться со всеми этими хищниками. Иначе гибель моя окончательна и неотвратима, и меня ждут тюрьма, унижение и позор. Я это знаю и могу это вынести. Я был слишком слабоволен, Пенденнис, я готов сказать: "Меа clpa, mea maxima clpa" [90] — и… нести… свою… кару! — Никогда, даже на лучших своих проповедях он не декламировал так проникновенно. Потом, отвернувшись, он спрятал лицо в носовой платок — правда не такой белый, как те, коими он прикрывал свои чувства у леди Уиттлси.