Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

— Как собак, говорите?! Ну, нет! — возмутился Уорингтон. — Род Флораков — один из самых древних и славных в Европе. Он уходит в глубь веков гораздо дальше вашего знаменитого цирюльника и стяжал себе славу уже в те времена, когда дома, или, точнее, хижины, Кью просто не существовало на свете. — И он пустился рассказывать о том, что Флорак после смерти кузена стал теперь не много не мало — принцем де Монконтур, хотя и не носит этого титула. Возможно, что благородный гасконский напиток, коему отдал должное Джордж, был несколько причастен к тому, с каким пылом и красноречием расписывал наш приятель высокородность Флорака, его редкие достоинства и обширные вотчины. Барнса, казалось, совсем сразило это сообщение, но затем он рассмеялся и повторил, что Уорингтон над ним, конечно, подшучивает.

— Все, что я говорю про Флорака, такая же правда, как то, что Черный Принц был повелителем Аквитании и мы, британцы, владычествовали в Бордо. Ах, почему мы не сохранили за собой эту местность! — вскричал Джордж, наполняя бокал. Тут возвратился докуривший сигару Флорак, и Джордж, обернувшись к нему, произнес по-французски великолепную речь, в каковой прославил его стойкость и выдержку в трудный час, высказал ему несколько менее официальных похвал и в заключение осушил еще один большущий бокал за его здоровье.

Флорак отхлебнул немного вина и с жаром ответил на тост, только что произнесенный его прекрасным и благородным другом. Когда он умолк, все мы чокнулись. Казалось, даже хозяин, подошедший с новой бутылкой, был растроган до глубины души.

— Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, — не унимался Джордж. — "Honni soit qi mal y pense" [211].

И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. — Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.

— Ужели правда, — обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, — qe vos avez n tel manche a votre nom, et qe vos ne l'sez pas? [212]

Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске" идет речь.

— Монконтур не может пообедать лучше Флорака, — ответил он. — В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов. Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.

— Забавный вы народ, англичане! — говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. — Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.

Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.

— Зачем же! — вскричал Флорак. — Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.

Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.

Глава XXXVII,

в которой мы возвращаемся к лорду Кью

Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь — шестая из десяти, — что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь — самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme [213].

— Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела, — говорил сей достойный подражания молодой француз. — Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.