Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.

Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.

У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:

— Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.

Любящая мать не позволяла и тени страха или печали отразиться на своем лице, боясь встревожить любимого первенца; но она, конечно, молилась у его постели, как молятся только любящие сердца, чтобы бог простил ему все прегрешения, яко же и он оставлял должникам своим.

— Я знал, что меня подстрелят, Джордж, — сказал Кью брату, когда они остались вдвоем. — Я всегда ждал, что этим кончится. Я жил беспутно и безрассудно, а ты, Джордж, всегда был примерным сыном. Ты больше моего достоин быть лордом Кью, Джордж. Да благословит тебя бог!

Джордж с рыданиями упал на колени перед постелью брата, твердя, что Фрэнк всегда был чудесным малым, прекрасным братом, добрейшей души человеком и преданнейшим из друзей. Так встретились у постели молодого человека Любовь, Молитва и Раскаянье. Беспокойные и смиренные души- самой смиренной и наименее беспокойной была его собственная — ждали исхода ужасной схватки между жизнью и смертью. Мир с его пустыми хлопотами и тщеславной суетой остался за стенами полутемной комнаты, где шел этот страшный спор.

В нашей повести почти не появлялись люди, подобные леди Уолем. Речь у нас шла о делах мирских и о всем таком прочем. Предметы же более возвышенные остаются, по нашему разумению, за пределами ведения романиста. Кто он такой, чтобы брать на себя миссию священника и проповедовать на бумаге, точно с кафедры? В жизни, полной удовольствий и праздности, жизни, мы бы даже сказали, преступной (впрочем, летописцу этого суетного мира надо поосторожнее выбирать слова, повествуя о каждодневных делах молодых светских жуиров) наша кроткая вдова, матушка лорда Кью, могла только стоять в стороне, лить слезы о том, что ее милый повеса вступил на неверный путь, и терпеливо, с трогательной страстью, молиться, подобно всем любящим матерям, о его обращении и раскаянье. Возможно, она была женщина недалекая; возможно, меры предосторожности, принятые ею когда-то в отношении сына, приставленные к нему опекуны и попечители, навязанные ему уроки катехизиса, посты и молитвы наскучили и опротивели юноше и лишь породили протест в его жизнелюбивом сердце. Но попробуйте убедить женщину, совершенно безгрешную в помыслах и поступках, готовую, коли надо, умереть за религию и слепо верящую каждому слову своих духовных наставников, что она и они (со всеми своими проповедями) способны кому-то причинить вред. Мальчик зевает на уроке катехизиса, но, быть может, не господу он наносит обиду, а лишь тщеславию своего разъяренного учителя. Очевидно, в спорах с сыном добрая леди Уолем никак не могла понять его резонов, а также и того, что именно протест против ее догматов привел его на скачки, в игорные дома и за кулисы оперы. Словом, если бы не несчастье, уложившее в постель больного, истекавшего кровью Кью, эти два любящие сердца так и остались бы разъединенными до могилы. Но здесь, у постели бредившего сына, ежечасно наблюдая, как терпеливо и ласково принимает он заботы своей дорогой сиделки, как благодарит помогающих ему слуг, как стойко переносит манипуляции хирурга над раной, вдова с несказанной материнской радостью оценила его душевное благородство. И в те благословенные часы, когда она, борясь с судьбой за жизнь своего любимца, отдавалась в своей комнате молитвам, страхам, надеждам, воспоминаниям — своему пылкому материнскому чувству, эта кроткая женщина, должно быть, поняла, что была неправа по отношению к сыну, и более для себя, нежели для него, молила о прощении.