Ночь в Кербе

Она расслабила рот и поощрительно вздернула уголки губ. Длилась улыбка секунду, но я понял значение слова «блаженство», ведь адресовалась улыбка мне. Мы разошлись. Ева явила мне зад — из-за прилипшей к ногам юбки — и прошла в зал под открытым небом. Я задрал голову и постарался справиться с волнением, пока Жан-Поль читал что-то из моей книги, представляя меня, а после предоставил это право Еве. Зрители смеялись и аплодировали. Это лишь добавило мне смущения. Когда-то я считал себя выдающимся писателем, но ко времени поездки в Керб, как я уже говорил, от моего пыла не осталось и следа. Разница между мной нынешним и начинавшим была примерно той же, как между участниками Первого Крестового Похода и Шестого. Я прошел путь, победил, проиграл и познал все, что должен был. Я добыл Иерусалим и оставил его. Меня окружили и разгромили под Адрианаполем, зато я взял штурмом Дамаск. Но все это потеряло для меня смысл.

Я оказался преисполнен горечи и разочарования.

А раз так, что я мог сказать всем этим людям?

Разумеется, признаваться во всем этом не имело никакого смысла. По опыту выступлений — Берлин, Париж, Рим, неважно — я знал, что люди не ждут откровений. Их следовало развлекать, и я собирался справиться со своей ролью блестяще. Начать следовало с нокдауна. Ева закончила читать, зрители отсмеялись, и в колодце воцарилась тишина. Сверху ветер полоскал флаги Тулузы в небесах Пиренеев. Я встал, сжав кулаки, и сделал скользящий шаг к микрофону, прикрыв подбородок левым плечом.

— По опыту выступлений — Берлин, Париж, Рим, неважно — я знаю, что люди не ждут откровений от писателей, — сказал я. — Вас следует развлекать, и я собираюсь справиться со своей ролью блестяще, и начать как следует — с нокдауна. — Что я и делаю, — добавил я под одобрительный смех.

Послышались первые хлопки, люди улыбались, над ними возвышалась фигура Евы с красным и вечно сосредоточенным ртом… Я понял, что присутствую на представлении, какие дают здесь вот уже несколько сотен лет, и публика рада мне как артисту. Они не видели во мне конкретного человека. Толпа видела клоуна — канатоходца, фокусника, певца — и жаждала зрелища. И мое волнение поднялось вверх и уплыло кучей воздушных шаров — лететь куда-то в сторону моря и там же и опуститься на воду, прибиться к берегу к грязной пене средиземноморской волны…

Я продолжил. Я выступал перед французской аудиторией и потому в качестве антрепренера привлек к выступлению местных артистов.

— Ваш великий соотечественник Вийон сказал, что есть смысл только читать, пить вино и любить, потому что любовь есть лучшее, что дарят нам женщины, а вино и книги — мужчины, — изрек я и краем глаза заметил дюжего парня в холщовой рубахе, тискавшего в углу жопастую и грудастую девку, отчего мера спокойствия моего возросла еще и еще, ведь сам мэтр присутствовал при моем бенефисе.

— И поскольку я не винодел и не могу порадовать вас прекрасным вином, то все, что мне остается, — лишь предложить вам скромные плоды моих трудов в литературе. Что я и делаю с помощью моей прекрасной чтицы, актрисы, которая в нашей паре, как Прекрасная Дама, — я именно так, с большой буквы и произнес, — ответственна за любовь.

Я нашел в толпе Еву. Она выдержала взгляд спокойно и вновь поощрительно улыбнулась. Я поймал себя на том, что считаю ее улыбки и наношу их себе на кожу, словно летчик эскадрильи «Нормандия» — силуэты сбитых самолетиков на фюзеляж своего истребителя. Мысленно поблагодарил Вийона. Эта цитата выручала меня уже не первый год и даже не десятилетие. Началось все с сочинения по иностранной литературе, написанного при поступлении в университет. С тех пор я неизменно тверд в использовании его слов и даже позволяю себе вежливо поправить редких знатоков, выражающих сомнение в истинности цитаты. Они тушуются. Сам я, конечно, не уверен. Но по духу — если вы понимаете, что я этим хочу сказать, — само использование этих слов, они сами, да и беспримерная наглость и легкий налет хулиганства, с которым я это делаю, совершенно вийоновские.

Скажем, я сочинил для Вийона цитату, которая бы наверняка ему принадлежала, хвати ему сообразительности сочинить ее до меня.

А вот этим я делиться уже не стал.

Напротив, усугубил акцент, пошутил, что, мол, это моя месть французам за вторжение Наполеона в Россию, после чего отступил, отстреливаясь, как доблестный Ней. На эшафот вышел следующий писатель, босняк Стикс, поддержавший мое начинание, и скаливший зубы все выступление. Думаю, его страсть к юмору была обусловлена некоторыми моментами из прошлого — вроде той самой осады Сараево.

Откуда-то зазвонил колокол, и в небе над колодцем закружили вороны.

Все мы не больше, чем смеющиеся висельники, что ждут своей очереди под петлей, подумалось мне некстати.