Ночь в Кербе

Я решил было, что он провоцирует меня на интеллектуальную дискуссию. Но Жан-Поль смотрел прямо и честно. Так крестьянин шел к священнику спросить толкования неясного места в Писании. Это удивляло. Мало кому интересно, что я думаю по тому или иному поводу, и я не обижался: я не раз подчеркивал, что писатели ничуть не умнее своих читателей и, когда не пишут, бывают еще глупее. Сначала я говорил это из кокетства, а после, кажется, в самом деле поглупел. Так что я, подумав, ответил прямо:

— Слухи о крахе Европы весьма преувеличены, Жан-Поль. Если, конечно, вы, европейцы, не постараетесь приблизить его.

— Ты имеешь в виду… — принял он мяч.

— Я имею в виду, что абсолютный приоритет европейского мышления — это свобода, — принялся всерьез говорить я. — Свобода, не ограниченная никакими границами. Свобода, включающая в себя свободу высказывать взгляды, шокирующие или ограничивающие право на свободу других людей. А именно — свобода быть даже и нацистом, расистом или «фобом» в отношении какой угодно группы людей. Ограничивая эту свободу, хотя бы на уровне выражения, вы подрываете основы своего континента. Старушке Европе не нужны цепи, даже если она хочет куснуть кого-то хорошенько, знаете ли.

Жан-Поль, забавляясь, поднял брови. Я отвел взгляд от него и увидел, что на меня глядит, одобрительно улыбаясь, Катрин, его жена. Она подсела к нам за столик. Ключица, тонкая рука, бескровные губы. Ангел немецкого романтизма. Я вспомнил рассказ Жана-Поля о том, как он покорял будущую жену. Словно замок, друг мой, разводил он руки. Так и сейчас. Всплеснув руками, Жан-Поль сунул одну из них в воздух и вытащил из ниоткуда — как фокусник кролика из шляпы — Еву.

— Присядь, детка, — сказал он. — Владимир говорит ужасные вещи. Тебе стоит это послушать.

— Полагаю, да… — согласилась Ева с улыбкой. — Тем более что у меня его пиджак…

Я машинально положил руку на грудь. Слово «детка» отозвалось уколом в сердце. Неужели они?.. Я поглядел внимательно на Еву и Жан-Поля. Неужели старый сатир?.. Катрин улыбалась. Но я знал, что есть такие жены, которые… Жан-Поля буквально окружали молодые девицы. На его месте я бы давно уже оставил попытки прорываться из окружения и выкинул белый флаг. Жан-Поль тактично кашлянул. Ева выжидающе улыбалась. Словаки хмурились. Мое вызывающее поведение шло вразрез с представлениями молодых европейцев о том, как угодить старым европейцам. Ну, что же. Я опустил забрало и прицелился.

— Положим на стол операционной меня. Согласен быть ммм… подопытной…

— …cobaye[30], — подсказала Ева.

Я принял это слово и ее взгляд, как рыцарь — платок, и стал неудержим.

— Несмотря на то что значительную часть жизни я прожил в странном государстве, созданном для того, чтобы ограничить Российскую империю наряду с цепью таких же псевдогосударств… я говорю о Молдавии… с репрессивным аппаратом и отсутствием свободы… я все равно свободнее любого французского автора. И в целом мы, на нашем диком фронтире, в условиях дичайшего капитализма, свободнее Франции, — сказал я. — Вы буквально сдавлены стереотипами, традициями и условностями… Вы боитесь, пусть даже и устами персонажей, сказать что-то гомофобное, расистское, националистическое, шовинистическое… еще сотню «-ического», — сказал я. — Но ведь настоящая свобода — это свобода быть кем угодно и, если хочется, и ксенофобом и шовинистом. Так какого дьявола? В культуре нет запретов. В искусстве нет запретов. Почему же они должны быть в жизни? У вас в городке есть тридцать членов Народного фронта. Мне сообщили об этом так, как будто здесь неисправна канализация.

Ева старательно следила за моим ртом, видно, речь — недурной словарный запас, но тяжелое произношение — доходила до нее с некоторым опозданием. Побудь в моей шкуре, ласковая, позлорадствовал я. Как я слушаю вашу стремительную — горным потоком — речь, сверкающую на солнце. Бурным течением уходит она от вас, до меня доходя лишь запоздалыми каплями брызг. Катрин — потомок гренадеров Гимлера и гвардейцев Фридриха — поощрительно улыбалась. Жан-Поль хохотал.

— Но фашисты убивают людей! — возопил словак, поправив очки, и я осадил коня.

Правда, чтобы пришпорить его и повергнуть врагов окончательно.

— Не идеи убивают людей, — воскликнул я. — Даже самые отвратительные идеи не убивают! Нацизм не убивает, фашизм не убивает. Убивает всякий раз человек. Есть много людей, которые ненавидят беженцев, меньшинства, русских, европейцев, христиан, мусульман… но которые и пальцем не шевельнут, чтобы идеи свои осуществить. И напротив, один не верующий в эти идеи, но склонный действовать человек в сто раз опаснее и страшнее. Итак, нельзя запрещать идеи, мнения… Свобода, вот что значит Европа. Даже свобода проповедовать пути несвободы… — торжествующе заключил я.

* * *