Ночь в Кербе

…Когда мы вернулись в Керб вечером после представления и встречи с делегацией от какого-то венгерского городка-побратима — к счастью, Еву я нигде не увидел, — я поднялся в свою комнату положить билеты в дорожную сумку. Только тогда я обратил внимание на то, что комната, в которой меня поселили, выглядела как настоящий индейский вигвам. Кто знает, может, причина в форме — скошенный треугольник крыши, — а может, в невероятном количестве вещей, накопленных здесь. Я огляделся словно впервые. До тех пор ведь я заходил сюда лишь броситься ничком на матрас и забыться до утра. Я рассмотрел наконец картину, нарисованную моей предшественницей — турецкой писательницей. На небольшом куске холста несся за нимфой нагой, некрасивый сатир с брюшком, лысый… Крупная, белая, она напоминала Еву — а кто и что не напоминало мне тогда Еву?! — и я решил даже, что различил ее сросшиеся брови, хотя картина нарисована была скорее схематично, чем в деталях. На этажерке слева валялись книги — словари… что-то на иностранных языках, из которых я разобрал только венгерский и немецкий, — и шахматы. Я насчитал четыре набора, каждый из которых представлял собой настоящий маленький мир. Больше всего мне понравились фигуры, стилизованные под солдат армии Наполеона и их соперников — воинов Австрии. Кроме того, на этажерке лежала колода карт Таро и просто колода карт, а также несколько глиняных поделок. Свисток, слоненок, игрушка наподобие волчка… Я попробовал запустить ее, но не сумел. При том что два стула и этажерка буквально тонули в вещах и вещицах, саму комнату обставили крайне аскетично. Матрас, на котором я спал, и несущая балка под потолком. Всё. Тем не менее из-за обилия мелочей как говорится — en vrac (насыпью), — я чувствовал себя то ли на блошином рынке, то ли, повторюсь, в индейском вигваме. Там, где шаман собирает все удивительное и непонятное, что подкидывает ему жизнь, — какая прекрасная метафора писательства! — в надежде что это пригодится ему в создании новых и удивительных жизней. Кроме того, на стуле валялась коробка тех самых сигар, что я прихватил из аэропорта Монреаля. Я решил выкурить одну из них и спустился вниз, взяв с кухни бутылку арманьяка, чтобы смачивать в ней конец сигары. На террасе сидел Стикс, мы, улыбаясь, поприветствовали друг друга, я предложил ему сигару и не стесняться. Он и не думал. Я был в некотором роде должником босняка — он платил за меня последние два дня, пока я безуспешно пытался найти в Фижаке или Аксере банкомат, чтобы выдоить оттуда хоть чуть-чуть европейских денег. До тех пор я смешил местных жителей растерянными попытками купить хоть что-то за канадские доллары. Все это лишнее, Владимир, уверял Жан-Поль, и я жил словно в раю — все получая без денег, — но все равно испытывал неловкость. Я чувствовал себя в Аспере, словно попавший в рай закомплексованный грешник, которому не хватает смелости и мужества раздеться и побежать, как другие, по улицам нагишом… На террасе сладко пахло инжиром, к нам прилетела удивительного цвета бабочка: золотом окаймлены были ее крылья, в центре синеватые, подернутые дымкой, будто бабочка поймала несколько колечек сигарного дыма на лету… Я спрятался в парусиновом кресле, зажег спичку, затянулся сладким дымом. Я не курил больше двенадцати лет. И так сладко было нарушать этот запрет… табу, наложенное на меня мною же. Открыв глаза, я увидел, что Стикс раскуривает свою сигару, и на краю стола возникла словно из ниоткуда фигура Жан-Поля. Сняв тапочки, тот с наслаждением шевелил босыми пальцами, глядя на них.

— Хорошо остаться в уединении… покое… — сказал он.

— Vous avez parfaitement raison[151], — сказал я и, подумав, добавил: — Отчего бы нам не выпить сегодня в тесной мужской компании?

Мне не хотелось больше мучиться и я рассчитывал забыть о Еве хотя бы на вечер. Увы. Стикс сокрушенно создал в воздухе привычный полукруг, сообщив, что он отбывает на следующий день, рано утром. Уже к обеду следующего дня он прилетит в Загреб, а оттуда отправится на чудесном катере на остров посреди Адриатического моря, где проходит еще один фестиваль. Там Стикса ждала семья: жена и сын. Мы выпили за их здоровье, после чего Жан-Поль предложил Стиксу остаться еще на день-два. Тот сокрушенно отказался.

— Dommage[152], — сказал я искренне и плеснул чуть арманьяка и Стиксу.

Мы выпили за здоровье друг друга, и я сделал единственное, что мог: отдал ему все остававшиеся у меня сигары. Стикс, приподнявшись в кресле, приобнял меня и похлопал по плечу. Вдруг услышал что-то. Стикс передал мне какое-то слово, как эстафетную палочку — быстро. И чуть ли не тайком.

— Glèisa[153], — шепнул он мне на ухо.

— Прости, что? — удивился я.

Стикс глядел на меня, приподняв брови и недоуменно улыбаясь.

— Tout est correct, mon ami? — сказал он весело, и добавил, пригрозив пальцем: — Trop de cognac, mon ami![154]