Норвежский лес

– Крайне редко. Мы из-за этого даже поругались… после. Приехал один раз в самом начале, потом с тобой и… все. Наглец, а? В первый раз немного посуетился, а через десять минут его и след простыл. Апельсины привез. Что-то побурчал. Почистил и накормил меня ими. Опять пробурчал что-то невнятное и испарился. Говорил, что не переносит больницу и все такое, – сказала Наоко и засмеялась. – В этом смысле он так и оставался ребенком, разве нет? В больнице к постели прикован любимый человек, которого навещают, чтобы поддержать и ободрить. Мол, держись, выздоравливай. А ему разве до таких мыслей было?

– Но когда мы приезжали вместе, я ничего не заметил. Вы общались, как обычно.

– Потому что тогда был ты, – сказала Наоко. – Он в твоем присутствии всегда старался держаться. Не показывал свои слабости, потому что ты ему нравился. Эх, Кидзуки… Он изо всех сил пытался поворачиваться к тебе только сильной стороной. А когда мы оставались вдвоем, все было иначе. Он позволял себе слабину. Вообще у него характер был переменчивый. Например, он мог какое-то время неугомонно тараторить, а в следующий миг уходил в себя. И так очень часто. Причем, у него это с детства. Он постоянно стремился измениться, стать лучше.

Наоко вытянула затекшую ногу.

– Но получалось плохо, он нервничал, сокрушался. Столько в нем было всего хорошего и прекрасного, но до самого конца он так и не смог поверить в себя. Только и думал: нужно сделать то, изменить это. Бедный Кидзуки…

– Если он старался всегда показывать мне свои лучшие стороны, ему это удавалось. Я его видел лишь с лучшей стороны.

Наоко улыбнулась.

– Думаю, он рад это услышать. Ты был его единственным другом.

– Он моим – тоже, – сказал я. – Ни до, ни после него у меня не было тех, кого я мог бы назвать друзьями.

– Поэтому мне нравилось быть с вами обоими. Еще бы, ведь я тоже могла видеть только лучшие его стороны. Мне при этом становилось очень приятно и спокойно. Интересно, а что ты об этом думал?

– Я беспокоился, как ты к этому относишься. – И я слегка кивнул.

– Но вся штука в том, что это не могло длиться вечно. Невозможно было сохранять этот маленький круг вечно. Это понимал и Кидзуки, и я, и ты. Ведь так?

Я опять кивнул.

– Если честно, я очень любила его слабые стороны. Не меньше, чем сильные. В нем совершенно не было ни плутовства, ни злобы. Только слабость. Но он не верил, когда я ему об этом говорила, и твердил одно и то же. «Наоко, все это потому, что мы вместе с трех лет, и ты слишком хорошо меня знаешь. Вот и не можешь отличить плохое от хорошего, все валишь в одну кучу». Постоянные его слова. Но, что бы ни говорили, я любила его, и никто больше не был мне интересен.

Наоко посмотрела на меня и печально улыбнулась.

– У нас все было совсем не так, как у других пар. У нас будто сами тела слились. Разведи нас, и тела опять сольются, будто их тянет друг к другу. Поэтому ничего удивительного, что мы были вместе. У нас не было ни выбора, ни возможности для раздумий. В двенадцать мы поцеловались, с тринадцати ласкали друг друга. Или я приходила к нему домой, или он ко мне в гости, и я делала ему… Правда, сама я не считаю, что мы были скороспелками. Для меня это было естественно. Я не отказывала, когда он хотел потрогать мою грудь или поласкать клитор. Когда он хотел кончить, я помогала ему рукой. Если бы кто-нибудь начал нас за это ругать, я бы наверняка удивилась и рассердилась. Ведь мы не делали ничего плохого – только само собой разумеющееся. Мы знали наши тела от головы до пят, и казалось, будто мы обладаем ими совместно. Но какое-то время мы дальше не заходили. Боялись залететь, а как предохраняться, тогда еще не знали… Вот так и росли вместе – двое одна пара. Проблем с созреванием у нас почти не было, обычных детских вспышек эгоизма – тоже. Я уже говорила: секс для нас был полностью открыт, и мы не заостряли на нем внимания, потому что могли делиться своим самым сокровенным. Мы будто пили друг друга. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – ответил я.

– Мы не могли существовать раздельно. И если бы Кидзуки был жив, мы бы, вероятно, остались вместе, любили друг друга и постепенно становились несчастливы.

– Почему?

Наоко поправила рукой волосы, а когда наклонилась вперед, прядь упала ей на лицо.

– Видимо, нужно было вернуть жизни долг. – Наоко подняла голову. – Долг за трудное детство. Мы не заплатили вовремя по счетам, и вот они настигли нас. Кидзуки – в могиле, я – здесь. Мы были как голые дикари, выросшие на необитаемом острове. Проголодались – сорвали банан, стало грустно – обнялись и уснули. Но вечно так продолжаться не могло. Мы взрослели, пора было выходить в люди. Поэтому ты оказался для нас очень важным. Через тебя мы по-своему пытались вступить во внешний мир. Но толком ничего не вышло.

Я кивнул.