Норвежский лес

– В некоторой мере, – честно ответил я и засмеялся. Она тоже. Улыбка ей шла.

– Послушай, Ватанабэ, что ты думаешь? О нас с Нагасавой?

– В каком смысле, «что думаю»?

– Как нам быть… дальше?

– Что бы я ни сказал, ничего не произойдет, – отхлебнув хорошо охлажденного пива, сказал я.

– Ладно, скажи все, что думаешь.

– На твоем месте я бы с ним расстался. Нашел более здравомыслящего человека и жил бы с ним счастливо. Суди сама: как бы по-хорошему ты к нему ни относилась, разве с этим человеком можно стать счастливой? Он – не из тех, кто счастлив сам и с кем счастливы другие. Рядом с ним только испортишь себе нервы. На мой взгляд, уже то, что ты с ним целых три года, – само по себе чудо. Конечно, он мне по-своему нравится. Интересный человек со множеством прекрасных черт. Мне далеко до его способностей и сил. Но его суждения о людях и стиль жизни… как бы это сказать… Общаясь с ним, иногда ловишь себя на мысли, что ходишь по кругу. При этом он идет вперед, поднимается наверх, а я… я толкусь на одном месте. В такие минуты становится очень пусто. Ведь у него действительно совсем другая система. Понимаешь, о чем я?

– Прекрасно понимаю, – сказала Хацуми и достала из холодильника еще одно пиво.

– К тому же, после годичной стажировки он, скорее всего, уедет за границу. Что ты будешь делать? Все это время его ждать? Тем более что он жениться ни на ком не собирается.

– Это я тоже знаю.

– Тогда что я могу тебе сказать… еще?

– Н-да.

Я медленно налил в стакан пива и выпил.

– Пока мы играли на бильярде, я думал. Я рос в семье один. При этом ни разу не грустил, и не хотел братьев и сестер. Считал, что мне и одному неплохо. Но когда мы с тобой играли, я между делом подумал: хорошо бы иметь такую сестру, как ты. Смышленую и шикарную, которой очень идет платье цвета ночной грусти и золотые серьги, которая хорошо катает шары на бильярде…

Хацуми радостно улыбнулась и посмотрела мне в лицо.

– Как минимум, за последний год я не слышала ничего приятнее.

– Поэтому я и хочу, чтобы ты была счастлива. – Я даже слегка покраснел. – Но вот что странно. Кажется, что человек, вроде тебя, может быть счастлив с кем угодно. Что тебя тянет к такому, как Нагасава?

– Думаю, так суждено. Я ничего не могу с собой поделать. Говоря словами Нагасавы, «это все на твоей совести – причем тут я?».

– Да, наверное, – согласился я.

– Только, Ватанабэ, не такая я и умная. Скорее – старомодная дуреха. Плевать мне на системы и совесть. Выйти замуж, каждый вечер падать в объятия любимого человека, нарожать ему детей… Только и всего. А больше мне ничего не нужно…

– А ему нужно совсем другое.

– Люди меняются. Разве не так? – спросила Хацуми.

– Выйти в люди, понюхать пороху, спуститься с небес, повзрослеть, наконец… Ты это имеешь в виду?

– Да. Плюс ко всему, быть может, долгая разлука изменит его чувства ко мне.

– Если бы разговор шел о простом человеке… – сказал я. – Будь он обычный человек, так оно, пожалуй, и произошло бы. Но он – другой. Воля его куда тверже, чем мы даже можем представить, и день за днем он продолжает ее закалять. В ответ на удары судьбы старается стать еще сильнее. Чтобы не идти на попятную, способен глотать слизняков. Что после всего этого ты от него хочешь?

– Мне сейчас остается только ждать, – сказала Хацуми, поставив локти на стол и подперев руками щеки.

– Так сильно его любишь?

– Да, – тут же ответила она.

– Ну ты даешь, – вздохнул я и допил пиво. – Как это, наверное, прекрасно – так безоговорочно кого-нибудь любить…

– Я просто старомодная дура, – сказала Хацуми. – Будешь еще?

– Нет, спасибо. Я, пожалуй, пойду. Спасибо за пиво и повязку.

Я встал и обувался в прихожей, когда раздался телефонный звонок. Хацуми посмотрела на меня, затем на телефон и опять на меня.

– Спокойной ночи, – сказал я, открыл дверь и вышел. Пока дверь медленно закрывалась, мелькнула Хацуми с трубкой в руке. Я видел ее в последний раз.

Я вернулся в общежитие в половине двенадцатого и напрямую пошел к Нагасаве. Постучав в дверь раз пятнадцать, вспомнил, что сегодня суббота. По субботам Нагасава всегда брал увольнительную – под предлогом поездки к родственникам.

Я вернулся к себе, снял галстук, повесил на вешалку пиджак и брюки, переоделся в пижаму и почистил зубы. Подумал: «Никак завтра опять воскресенье». Такое ощущение, что воскресенье наступает каждые четыре дня. И через два воскресенья мне исполнится двадцать. Я бухнулся в постель, посмотрел на стенной календарь, и мне стало не по себе.

В воскресенье утром я по обыкновению сел за стол и принялся писать Наоко. Налил в большую кружку кофе, поставил старую пластинку Майлза Дэвиса и просто писал длинное письмо. За окном мелко моросило, в комнате было промозгло, как в океанариуме. Толстый свитер, который я только что достал из гардероба, отдавал нафталином. Сверху на стекле застыла жирная муха. Национальный флаг от безветрия замер, облепив флагшток, как рукав тоги советников[43]. Забредшая откуда-то во двор худая бурая собака с робкой мордой обнюхивала цветы с края клумбы. Я совершенно не мог понять, зачем собаке в дождь понадобилось их нюхать.