Носорог

Все понятно. Мы не понимали друг друга. Пара, раздираемая противоречиями. Мы были обречены. Она не должна была уходить от меня, не объяснившись. (Осматривается.) Она не оставила мне записки. Так не поступают. Теперь я совсем один. (Тщательно, но с озлоблением запирает дверь на ключ.) Меня они не получат. (Тщательно закрывает окна.) Меня вы не получите. (Обращается ко всем головам носорогов.) Я не пойду за вами, я вас не понимаю! Я остаюсь тем, кто я есть. Я человек. Человек. (

Садится в кресло.) Ситуация совершенно невыносима. Я виноват в том, что она ушла. Я был для нее всем. Что с ней будет? Еще один человек на моей совести. Я представляю себе худшее, худшее возможно. Бедное брошенное дитя в мире, населенном чудовищами! Никто не поможет мне найти ее, никто, потому что больше никого не осталось. (Снова рев, бешеный топот, облака пыли.) Я не хочу их слышать. Заткну уши ватой. (Затыкает уши ватой и разговаривает со своим отражением в зеркале.) Остается один выход – убедить их, убедить их, но в чем? Интересно, мутации обратимы? Они обратимы, а? Это похлеще подвигов Геракла, это выше моих сил. Прежде всего, чтобы их убедить, нужно с ними поговорить. Чтобы говорить с ними, я должен выучить их язык. Или пусть они выучат мой? А на каком языке я говорю? Мой язык, это какой? Это французский, что ли? Точно, это должен быть французский. А что такое французский язык? Если хочу, могу сказать, что это французский, никто этого не оспорит, один я на нем говорю. Что я такое сказал? А я сам себя понимаю? Понимаю? (Выходит на середину комнаты.) А что, если, как мне сказала Дези, что, если правы они? (Возвращается к зеркалу.

) Человек не уродлив, человек не уродлив! (Сморится в зеркало и проводит рукой по лицу.) Как смешно! На что же я похож? На что? (Бросается к шкафу, вынимает фотографии и рассматривает их.) Фотографии! Кто все эти люди? Месье Папийон, или же Дези? А это кто – Ботар, или Дюдар, или Жан? А, может, я! (Снова бросается к шкафу, вынимает две или три картины.) Да, я узнаю себя; это я! (Вешает картины на заднюю стену, рядом с головами носорогов.) Это я, это я. (

Когда он вешает картины, зрители видят, что там изображен старик, толстая женщина, другой мужчина. Уродство портретов представляет резкий контраст с головами носорогов, которые стали невероятно красивыми. Беранже отходит, чтобы посмотреть на картины.) Я не красавец, я не красавец. (Снимает картины, с яростью бросает на пол, идет к зеркалу.) Это они красивы. Я был неправ! О! Как бы я хотел быть похожим на них. Увы, у меня нет рога! Как уродлив гладкий лоб. Мне бы надо один или два рога, чтобы подтянуть отвисшее лицо. Может быть, это случится, и мне больше не будет стыдно, я смогу пойти и найти их. Но не растет! (Смотрит на свои ладони.) У меня мягкие руки. Станут ли они жесткими? (Снимает пиджак, расстегивает рубашку, изучает свою грудь в зеркале.) У меня дряблая кожа. Ах, тело слишком белое и волосатое! Как бы я хотел, чтобы моя кожа была жесткой и этого прекрасного темно-зеленого цвета, такая нагота, как у них, без волос, действительно пристойна! (Прислушивается к реву.

) В их песнях есть очарование, пусть немного горькое, но все же очарование! Если бы я мог так реветь. (Пытается подражать им.) А-а-а, а-а-а, бр-р-р! Нет, не то! Попробую еще раз, погромче! А-а-а, а-а-а, бр-р-р! Нет, не то, слишком тихо, не хватает мощи! Не получается у меня реветь. Я просто вою. А-а-а, а-а-а, бр-р-р! Это вой, а не рев! Мне стыдно, я должен был вовремя пойти за ними. А теперь слишком поздно! Увы, я чудовище, чудовище. Я никогда не стану носорогом, никогда, никогда! Я больше не смогу измениться. Я бы хотел, очень хотел бы, но я не смогу. Я больше не хочу себя видеть. Мне слишком стыдно! (Поворачивается спиной к зеркалу.) Как я уродлив! Горе тому, кто хочет сохранить свою уникальность! (Резко подскакивает.) Ну что же, тем хуже! Буду обороняться от всего мира! Мое ружье, мое ружье! (Поворачивается лицом к задней стене, усеянной головами носорогов, и кричит.) Буду обороняться от всего мира! Я последний человек, я буду стоять до конца! Я не капитулирую!