Нотки кориандра

— Зачем? — Лундышева как-то растерянно улыбнулась. — Я этого мира сторонюсь… Да и Александр Петрович не одобрил бы…

Ее подбородок задрожал.

— Чептокральский начал преследовать меня… — продолжила она, справившись со спазмом в горле. — Приходил в библиотеку, присылал букеты — словом, «вел правильную осаду», как пишут в журналах для джентльменов. В конце концов, я оставила эту работу.

— Отчего же вы не сказали мужу? — простодушно удивился Жарков.

Серафима Сергеевна посмотрела на него, размышляя, как правильнее объяснить обстоятельства, в которых оказалась.

— Я боялась… — наконец подобрала она слово. — Александр Петрович легко вспыхивал и в такие моменты бывал несдержан.

— Простите мою бестактность, — как можно деликатнее начал криминалист, — но зачем же вы послали ему записку?

Лундышева долго смотрела в окно.

— Записка была моя, это правда, — наконец признала она. — Но писала я ее не Чептокральскому…

Петр Павлович не стал наседать с вопросами, рассчитывая, что собеседница не остановится на этой загадочной фразе.

— Эту записку я написала мужу, — выдержав паузу и, казалось, продолжая сдерживать внутри себя рвущуюся наружу бурю страдания, подчеркнуто спокойно и размеренно произнесла Серафима Сергеевна. — Примерно неделю назад. Я узнала, что беременна, и, вернувшись от врача домой, тут же отправила Александру Петровичу записку. Правда, он ее не получил, был на испытаниях.

— Куда же она пропала?

— Не знаю… — пожала плечами женщина. — Вечером в тот же день мы решили переехать в Сестрорецк, чтобы для малыша был свежий воздух, и он тут же занялся подбором жилища. У Александра Петровича были накопления, мы давно мечтали о собственном домике где-нибудь в тихом месте.

— Почему же вы сразу не сказали? — пробурчал Жарков, явно испытывая неловкость перед беременной женщиной, два дня назад ставшей вдовой.

— Что я могла сказать? — горько улыбнулась Лундышева. — На полу — труп мужчины с моим приглашением. На столе — вино и цветы… Он буквально вломился в квартиру. И я бы выставила его. Но Сережа пришел раньше. И он подумал, что я…

Серафима Сергеевна не выдержала: из глаз полились слезы.

— Вы женаты? — спросила она Жаркова. — Если придет желание свести счеты с жизнью, не делайте этого на глазах у жены…

Выйдя из парадного, Петр Павлович увидел старшего дворника Мошкова, который распекал подметальщика за несвоевременную уборку навоза перед подъездом.

— Скажи-ка, любезный, — обратился к нему Жарков, — не ты ли в прошлый четверг относил записку от Серафимы Сергеевны в правление Обуховского сталелитейного завода?

— Супругу-то? — сразу припомнил дворник. — Дык не было его, сказали, отбыл на полигоны. Я Серафиме Сергеевне о том все как положено доложил.

— А записку вернул?

— Дык вернул, а как же… — ответил Мошков дрогнувшим голосом. — Мне, как говорится, чужое добро без надобности.

Глазки дворника нервно забегали, он стал шумно выпускать через губы воздух, затеяв исполнение какого-то марша.

Неожиданно Жарков с силой ударил его в грудь предплечьем правой руки, прижав к стене. Локтевая кость уперлась в подбородок, придавив горло. Перепуганный старший дворник засипел и принялся глотать ртом воздух. Глаза его сделались похожи на глаза выхваченного из воды карпа.

— Что вы, что вы, ваше благородие… — невнятно забормотал он, стараясь отодрать железную руку от своего горла.

— Куда записку дел, шельма? — не размыкая челюстей, спросил Петр Павлович.

— Вспомнил, вспомнил! — прохрипел Мошков. — Заходил один… Да пустите же, ваше благородие…

Жарков отнял руку. Мужичонка обхватил горло и закашлял.

— Ну? — поторопил криминалист.

— Один был, интересовался Лундышевым… Дык я и сказал про записку.

— Сколько взял за нее?

— Как можно, ваше благородие… — начал было изображать праведность Мошков, но после тычка кротко признался: — Целковый…

Потупив взор, он всем своим видом демонстрировал глубокое раскаяние.

— Каков из себя был?

Мошков устремил на криминалиста взгляд, полный страха.

— Глаза наподобие холодца, — тихо сказал он, — совсем без цвета… мутные.

Глава 30

Примирение

Обстановка в участке напоминала минуты отдыха после вражеской атаки. Раскуроченные стены походили на результат пушечного обстрела. Всюду лежала пыль, куски отбитой штукатурки. Артельщики таскали со двора подвезенные на подводе ящики с какими-то материалами и складывали их за диваном.

Волна расправ над инородцами, кажется, схлынула. Пострадавших заметно поубавилось, но все же лавки оставались полны.

— Господа инородцы, можно не галдеть? — распорядился Облаухов, продолжая заносить в книгу диковинные имена. — Я вашего языка все равно не понимаю.

Требующие защиты обыватели на мгновение замолкли, но тут же продолжили гудеть, подобно пчелам в улье.

Вернувшись из редакции, Илья Алексеевич задержался в приемном зале, глядя на посетителей.

— Константин Эдуардович, у вас тут турки есть? — справился он.