Новая Дикая Охота

Но когда наша Тася подходит достаточно близко, женщина явно что-то чувствует, вздрагивает, подбирается и прижимает сумку к груди. И обе тени тоже прижимают к груди свои сумки, причём короткая тёмная сразу, а бывшая длинная – с запозданием, чуть погодя. Я смотрю, как дружно они берегут свои сумки от Таси – от неизвестно чего! – и думаю, что в сумках хранятся сокровища, например, корона какого-нибудь царя с рубинами и сапфирами; на самом деле я знаю, что люди обычно не носят с собой сокровища, а царские короны – вообще никогда, но мало ли, как бывает обычно, я хочу, чтобы корона была! Не ради самой короны, она мне, как сейчас сказала бы Тася, до одного места (я уже знаю, какого, но так пока и не понял, почему вдруг именно до него). Просто мне часто хочется всякого удивительного; вообще-то, по человеческим меркам, мы сами и есть «удивительное», но это всё-таки немножко не то.

Тася подходит так близко к женщине, что наступает на её короткую тень, кладёт ей руки на плечи, и женщина начинает громко кричать. Швыряет в Тасю сумку с царской короной (да, я помню, что сокровища – выдумка, но пусть в её сумке всё-таки будет корона, хотя бы для одного-единственного меня). И тени тоже швыряют сумки, и все вместе бегут так быстро, что мне кажется, вот-вот взлетят. Бегут и на ходу подвывают; ясно, что на самом деле от ужаса, но мне больше нравится думать, что для ритма и красоты.

И тут меня внезапно (хотя вполне ожидаемо) накрывает – не представляю, как объяснить тому, кто сам не попробовал – ну, предположим, очень тяжёлое тёплое одеяло, которое легло на меня не снаружи, а как бы внутри, изнутри. Вообще для таких, как я, не бывает ни «внутри», ни «снаружи», но в этот момент «внутри» у меня всё-таки есть, и оно ощущает тяжесть, тепло, истому, лёгкую горечь, которая одновременно острое наслаждение и вполне ощутимый удар. Короче, я многих наших расспрашивал, что они чувствуют, когда рядом человек очень сильно боится, каждый описывает по-своему, но в целом выходит примерно, как я сказал.

– Ваше здоровье! – смеётся Мирка и утирает губы, словно и правда что-то пила.

Галя молча жмурится от наслаждения, а Лех недовольно кривится, он не особенно любит человеческий страх. Говорит, ему давным-давно надоело, слишком грубое удовольствие; ну, это понятно, он – Лех уже шестьсот с чем-то лет. Не представляю, как это, сколько, и что начинаешь чувствовать, если так долго быть.

Я вообще пока мало знаю, потому что я новенький, стал Эфраимом только минувшей весной. С тех пор – я, конечно, считаю восходы, а остальные смеются и делают ставки, когда мне надоест – прошло всего двести семь человеческих дней. Я поэтому такой бестолковый; ну, то есть на самом деле очень даже толковый, просто ещё не освоился. И страх мне не особенно нравится, тоже кажется грубым, как Леху, но не потому, что уже надоело, наоборот, я к нему ещё не привык, как, например, дети к пиву; сам-то я пить пиво ребёнком не пробовал, но так говорят.

– Она меня таки углядела в самый последний момент. И я ей такую страшенную рожищу скорчила, даже жалко, что вы не видели, обзавидовались бы до слёз! – торжествующе говорит Тася, усаживаясь за стол.

Стол, кстати, у нас настоящий. И стулья тоже. Ночью можно взять те, что оставляют у входа в бар; они, конечно связаны цепью, но цепи нам не мешают, нам даже нравится, что можно, как в сказках, цепями греметь. Технически, нам ни столов, ни стульев не надо, но на настоящей человеческой мебели почему-то очень приятно сидеть. Я об этом много думал и понял, что в такие моменты у нас появляется некая связь с достоверностью, как будто мы почти взаправду живём. Не обязательно именно мебель использовать, много чего подойдёт – например, можно просто к стене прислониться или, скажем, реку перейти через мост. Лех смеётся, когда я это всё объясняю, но у него просто характер такой, чем сильнее кого-то любит, тем больше над ним насмехается, а девчонки со мной согласны – да, действительно очень важная, сладкая связь.

– Куда ещё рожи корчить, – вздыхает Лех. – И так бедняге не позавидуешь. Человеку ночью призрака встретить – то ещё приключение. Я… ну то есть мой Лех уж насколько при жизни был храбрый, а такого бы для себя не хотел.

Я молчу, но думаю, что я-то как раз хотел бы. Мой Эфраим бы хотел.

Люди, я знаю (помню, как Эфраим это знал), считают, будто призраки – души мёртвых людей. Что если, скажем, увидишь однажды в окне лицо своей мёртвой бабки, можешь быть совершенно уверен, что к тебе приходила она сама.

Но это, конечно, неправда. Мёртвые не остаются среди живых, а сразу уходят, куда им положено (я не знаю, что с ними там происходит, сам туда не ходил). Говорят, из этого правила есть исключения, но их исчезающе мало, лично я (и никто из наших) пока таких не встречал. Факт, что обычно призраки к мёртвым людям отношения не имеют. Мы и людьми-то не были. Мы были чем-то другим. (Я, конечно, знаю, чем именно, было бы странно совсем ничего про себя же не знать, просто не понимаю, как такое словами рассказывать, не подходят человеческие слова.)