Новеллы и повести. Том 1

— Это ключ Кыно! — осенило вдруг ее. — Он намедни говорил, что у него кто-то стащил ключ! Точно, этот гаечный ключ — его! Но как он здесь очутился?

Живка единственная не выказала желания осмотреть находку, но на это никто не обратил внимания. Она все время отворачивалась, делала вид, что не слушает, о чем галдят женщины, не рылась в сене. И хотя солнце и не припекало, она надвинула косынку на глаза, стараясь спрятать лицо.

— Ничего, он сейчас приедет, и мы все выясним! — размахивая ключом, заявила Чубра. — Этот бабник снова чего-то натворил.

Живка сразу же засуетилась, подхватила деревянные баклажки и сказала:

— Схожу за водой.

— За какой водой? Мы же еще и ту, что есть, не выпили.

— Эта нагрелась. Мне хочется водички из Дупкаревеца.

Так называлось место, поросшее густым лесом, где из земли бил родник; вода его была всегда холодная, прозрачная, вкусная. Она пахла лесом, сосновым лесом, который рос здесь с давних времен.

Женщины продолжали галдеть, наклонившись над злосчастным гаечным ключом, а Живка быстро зашагала к лесу, хотя ноги ее ступали, словно по раскаленным угольям.

Во всем виновата была она. Своими руками вытащила этот ключ из-за ящика в кабине, крепко зажала в кулаке, чтоб обороняться им на случай, если Кыно набросится на нее. Но тот не набрасывался. А потом она забыла его в сене. Тем вихрем, который разворошил копну, была она сама.

Ей и сейчас было невдомек, как все произошло. Но с той ночи Живка больше не встревала в разговоры про Кыно. Не говорила запальчиво: «Неправда, вы все выдумываете, наговариваете на человека», а с трудом пыталась в эти минуты заглушить охватывавшее ее сладостное волнение.

Сейчас она шла по тропинке, баклажки позвякивали цепочками. Поглощенная своими мыслями, она не заметила, как дошла до Дупкаревеца. Наполнив баклажки водой, умыла лицо и напилась прямо из родника, как всегда делала. Но почему-то она не почувствовала на этот раз приятного лесного запаха родниковой воды. Ее снедала мысль: что теперь будет? Этот кривой ключ, который тогда в темноте словно бы приклеился к ее испачканной смолой ладони, теперь, казалось, торчал в ней занозой.

Как поведет себя Кыно? Откажется, скажет, что этот ключ не его? Ведь и он тоже виноват: зачем раструбил на все село о пропаже, зачем обвинял своих товарищей, что они, мол, растеряли свои ключи, а теперь утащили его! Уже на следующий день пожаловался председателю: «Пускай вернут мой ключ! Раз и навсегда запретите им брать мой инструмент. Я принял машину с полагающимся ей инвентарем и отвечаю за каждую вещь!» Правление поставило его товарищам это в вину и обязало их вернуть ему ключ. Что будет, когда они узнают? И чем теперь кончится дело, она даже подумать боялась.

До чего же ей не хотелось возвращаться на поляну. Лучше переждать грозу здесь. Она рисовала себе картины одну страшнее другой. Приедет на грузовике Кыно, все бабы сразу же набросятся на него, закричат: «А ну-ка говори, как твой ключ оказался здесь? С кем ты был? Кого возил?» И в страхе она допускала, что он покряхтит-поохает да и признается во всем. Куда она денется тогда? Никто точно не знает, кто эти женщины, которых, мол, опутал Кыно. Про них только судачат. А ее вот застигли на месте преступления. «А, так вот ты какая! Корчишь из себя святошу, недотрогу!» И надо же, так глупо попалась, будто девчонка зеленая! Ей и в голову не приходил этот проклятый ключ. И зачем только она его потащила с собой? Словно можно было уберечься от Кыно. Он, если бы хотел, мог одним махом, как перышко, выбить этот ключ у нее из рук; парень он сильный, враз одолеет. Но Кыно даже и не поглядел, что у нее в руке-то. Она бросила ключ в сено да и позабыла про него. Ночь эта, самая счастливая ночь в ее жизни, сжигала ее и сейчас. Ей казалось, что смола, которую они по каплям собирали с деревьев, чтобы залепить лопнувшую трубу, кипела сейчас в котле, в который она упала.

Заслышав чьи-то шаги, Живка подняла баклажки и стала спускаться вниз. Вода из баклажек выплескивалась ей на ноги, но она не замечала этого, быстро ступала по усыпанной опавшими листьями тропинке. Потом свернула с нее в сторону, чтобы не встречаться с теми, кто спускался с Равенского дола. Только у сосен, где они с Кыно собирали смолу и где все началось, она приостановилась. Трещинки на коре деревьев, казалось ей, были прорезаны ее ногтями, а красноватые пятна на стволах явно были следом гаечного ключа, которым она сковыривала смолу. Живка не в силах была оставаться тут — эти сосны, красноватые и смолистые, бередили ее рану. Казалось, не капли смолы, а горсти соли сыплют на нее. Все здесь напоминало о случившемся.

Живке хотелось вернуться в село, убежать подальше от этой разворошенной копны, словно от осиного гнезда. И в то же время что-то тянуло ее на поляну, хотелось увидеть, что там происходит, узнать, признался ли Кыно, что ключ этот — его.