Новеллы и повести. Том 2

— Стоев не корыстен. То есть я хочу сказать, что он не стремится к материальной выгоде.

— Да, если сводить материальную выгоду только к деньгам. Он, может быть, и не сребролюбив, но он корыстен. Ему нужны признания, власть. Подниматься все выше — вот его единственный принцип.

— Но ты не можешь назвать беспринципным человека, который в сущности никогда не отступал от своих принципов. Ты отлично знаешь, что Стоев ни на йоту не изменил своих старых взглядов, хотя теперь он иногда это тактично скрывает.

— Но тут ведь дело не в принципиальности, а в элементарности и ограниченности. Стоев не может пойти дальше примитивной схемы, потому что у него не хватает на это мозгов. Если ты называешь принципиальностью скудоумие… Принципиальный человек, даже сектант, никогда не будет подлецом. А Стоев подлец.

— Я знаю. Но когда он делает подлости, он убежден, что воюет за принципы. Он готов, чтобы тебя уничтожить, приписать тебе фразы, которых ты не произносил, или сочинить нужные ему факты, это мне хорошо известно. Но делает все эти подлости Стоев, полагая, что, подтасовывая мелочи, он помогает торжеству правды по большому счету. Стоев убежден, что, к примеру, ты и я — люди неустойчивые, а для него неустойчивый человек — это потенциальный враг, а между потенциальным и реальным врагом он различия не делает, для него это несущественные подробности…

— Ничего себе подробности!..

— Для него — да. Стоев…

— Ты до того увлекся, что чего доброго изобразишь Стоева борцом за чистоту партии…

— Не бойся, не изображу. Но сам себя он считает борцом.

— Меня не интересует, кем он себя считает. Меня интересует, что он делает. Я не разделяю твоей страсти к самоцельному психологическому анализу…

В подобных случаях ты умолкаешь. С Василом спорить о Стоеве бесполезно, как бесполезно объяснять быку, что красное пятно, которое его раздражает, всего лишь невинный кусок красной материи.

Ты, разумеется, вовсе не считаешь, что Стоев — невинное явление. Ты просто хочешь видеть людей и вещи такими, какие они есть, а не упрощать их, как это для удобства делает Васил. И если в этом отношении у тебя есть перед Василом какое-то преимущество, то дело тут не в знании психологии, а в том, что твой конфликт со Стоевым возник не на личной почве.

Когда-то, еще давно, когда ты получил по конкурсу доцентуру, ты застал на факультете две враждующие группы. На заседаниях факультетского совета, на двух концах длинного стола, один против другого, садились Васил и Стоев. Свет из окна слева падал прямо на лицо Васила, вычерчивая его красивый, немного резковатый профиль. На другом конце стола, в тени, сидел Стоев, небольшого роста, полный, с круглым и гладким младенческим лицом, с реденькими рыжеватыми волосами и с немигающими, вечно удивленными круглыми глазами почти без ресниц, как у птицы. Стоев сидел спокойно, положив перед собой на стол полные руки с короткими пальцами. Иногда, когда Васил с другого конца стола стрелял в него саркастическими репликами, Стоев мягко барабанил своими полными пальцами по столу, и это было единственным проявлением недовольства или нетерпения, которое можно было у него заметить. От Стоева всегда слегка пахло камфарой. То ли он растирался камфарным спиртом, то ли у него были больные уши, но от него всегда пахло камфарой, даже когда он менял костюм. Он носил летом серый костюм, а зимой — темно-синий, оба одинакового покроя — с большими лацканами и широкими манжетами на брюках, вообще видно было, что материю не пожалели. Говорили, что, в сущности, у Стоева не два, а шесть костюмов, но три сшиты из одной и той же серой материи а три — из одной и той же темно-синей.

В начале Стоев показался тебе добродушным и флегматичным человечком, подвергающимся непрестанным и часто необоснованным наскокам со стороны вспыльчивого и чересчур самоуверенного молодого красавца. Человечка эти наскоки не пугали, он отвечал спокойно и бывал так логичен, что от убедительных на первый взгляд обвинений ничего не оставалось. Иногда он выставлял встречные обвинения, не горячась и не употребляя грубых слов, озабоченный единственно порядком на факультете. При каждом удобном случае он подчеркивал свою непримиримость ко всякой ереси и идейным шатаниям. А Васил выступал против лицемерной принципиальности некоторых людей, ясно давая понять, кто эти люди, против опекунства в научной работе, против казарменной дисциплины и бездушных наказаний.

На каждом заседании совета, когда дело доходило до прений, присутствующие выжидательно поглядывали то на один, то на другой конец стола: какая из сторон первой кинется в атаку? Начинал обыкновенно Васил. Он говорил горячо, делал язвительные замечания, вызывавшие смех, часто бывал прав, но трудно было освободиться от впечатления, что в словах его есть какая-то предвзятость, что главная его цель — уязвить декана и его вдохновителя — Стоева.